— Нет, папа, я имею в виду субботу.

— Почему именно это время? — спросил ее отец. — Наверняка вчерашний вечер — говоришь ли ты о превосходном обеде или о красоте церемонии — превосходит это?

— Конечно, превосходит, папа, — ответила она. — И когда я думаю о семье, я думаю об этом. Но вот что еще. Мама сидит там, спокойная и счастливая. У нее нет никаких дел. Вскоре ей захочется чего-нибудь поесть — и в субботние дни, я заметила, она едва прикасается к тому, что особенно любит, — а потом будет спать всю вторую половину дня. Это единственное время, когда она позволяет себе отдохнуть. А мы, если не холодно и не идет дождь, сидим здесь. Я люблю этот двор и птиц. Люблю разговаривать с тобой вот так, не о больных или каких-то проблемах, просто праздно разговаривать. Должно быть, я очень ленива в душе, — призналась девушка.

— Для лентяйки, Ракель, — заметил любовно ее отец, — ты слишком усердно трудишься.

— Папа, — спросила она, — почему Юсуф так встревожился, когда эта женщина — сеньора Ана — пришла повидать тебя?

— Он встревожился?

— Ты наверняка это заметил. Даже я обратила внимание, что его голос звучал странно. А когда она подняла вуаль, он побледнел.

— Думаю, это связано с его жизнью до того, как он появился здесь, дорогая моя, — заговорил Исаак. — Поскольку он не хочет говорить об этом, я никогда не допытывался, как он ухитрялся выживать. Знаю только, что временами зарабатывал грош-другой. И когда мы его впервые встретили, он был очень голоден.

— Должно быть, просил на хлеб, — с беспокойством сказала Ракель. Ей представлялось невозможным, чтобы живой, державшийся с достоинством мальчик, живущий вместе с ними как член семьи, был вынужден побираться.

— Когда он впервые появился, твоя мать высказала мнение, что он обокрадет нас, и он отрицал подозрения в воровстве громко и возмущенно. Он резко заявил, что — за исключением изредка куска хлеба — он никогда в жизни ничего не крал. Теперь, когда мы узнали его, я убежден, что в то утро он говорил правду. Но какая-то часть хлеба — относительно него Юсуф признался — вполне могла исчезать у…

— Матушки Родриге, — со смехом сказала Ракель. — Бедный Юсуф. Видимо, он подумал, что она спустя столько времени пришла призвать его к ответу за те кражи. Она вряд ли даже узнала его.

— Узнала, — сказал Исаак. — И, возможно, вспомнила тот хлеб, но как будто не пожалела того, что он уносил. Странно, что некоторые люди волнуются из-за куска хлеба — того, что наша Мириам крошит птицам.

— Иногда она скорее накормит их, чем поест сама, — сказала Ракель, зевая.

— Как тот бедный монах, который лишился пальцев на ноге, Жуакин. Его очень мучила совесть из-за того, что он украл кусок хлеба. Помнишь?

— Нет, папа. Он не говорил, что украл кусок хлеба. Сказал просто, что украл что-то.

— Ты уверена? — изменившимся тоном спросил ее отец. — Мне помнится хлеб.

— Ты предположил, что такой простой парень вполне мог взять лишний кусок хлеба за обедом и подумать, что это такое же страшное преступление, как убийство.

— Помню, — сказал Исаак.

— Но мало того, — сказала Ракель. — Жуакин был беспокоен, в горячке. Все время порывался встать и повторял: «Я совершил ужасный поступок». — «Мы вылечим тебя», — сказал ты ему, папа, очень мягко.

— Я сказал это? — спросил врач. — Как странно.

— Потом он говорил со мной, когда ты беседовал о нем с хирургом.

— Вот как? Не подумал бы, что он тогда был способен на разумную речь.

— Он не был способен, папа. Повторял то, что говорил раньше, только бредил еще больше, — заговорила Ракель. — И в его словах было еще меньше смысла. Но вдруг он схватил меня за руку и подтянул поближе к своему лицу. Сказал: «Я должен был это сделать», или что-то очень похожее. Потом спросил, поняла ли я, и все твердил: «Меня заставили». Уронил голову на подушку и произнес: «Они заставили меня это сделать, и я проклят. Я не хочу гореть в аду. Скажите Пресвятой Деве, что я не хочу гореть в аду». Посмотрел на меня, как на хорошо знакомую, как люди, когда оправляются от горячки, знаешь?

— Да, — ответил ее отец. — Я знаю этот взгляд.

— Жаль, он не сказал, за кого меня принял. Сказал, что ни за что бы такого не сделал, и кажется, я ответила: «Конечно, нет», чтобы успокоить.

— «Они заставили меня»? — повторил Исаак. — Интересно, о ком он говорил?

— Мне в голову не пришло спросить его об этом, — ответила Ракель. — Но я спросила, о чем он говорит, и он стал повторять, что было грешно украсть священный предмет. И что он не хотел этого делать, но его заставили. И снова попросил меня сказать Пресвятой Деве, что он не хотел делать этого и не хочет гореть в аду.

— «Священный предмет». Ты уверена, что он так назвал эту вещь? — спросил врач.

— Да, папа. Он назвал ее священным предметом. Я снова спросила его, о чем он. А он посмотрел на меня очень странно. И на этот раз сильно стиснул мою руку — она несколько дней была потом в синяках — и стал повторять, что это онзаставил его совершить кражу. И голоса. Потом начал бормотать, что то был егоголос, но они были не теми самыми, и он не понимал. Тут я тоже перестала понимать его. Потом он уснул. Вот и все. Но раз теперь…