Елизавета.Нет, он был заколот при Мильтенберге. Он дрался, как лев, за свою свободу.

Гец.Слава богу! Он был лучшим юношей на земле и храбрейшим. Отпусти ныне душу мою… Бедная жена! Я оставляю тебя в развращенном мире. Лерзе, не покидай ее… Замыкайте сердца ваши заботливее, чем ворота дома. Приходит время обмана, ему дана полная свобода. Негодяи будут править хитростью, и честный попадется в их сети. Мария, да возвратит тебе господь мужа твоего. Дай бог, чтобы он не пал столь же низко, сколь высоко был вознесен! Зельбиц умер, и добрый император, и Георг мой… Дайте мне воды… Небесный воздух… Свобода! Свобода! (Умирает.)

Елизавета.Она лишь там, в вышине, с тобою. Мир — темница.

Мария.Благородный муж! Благородный муж! Горе веку, отвергнувшему тебя!

Елизавета.Горе потомству, если оно тебя не оценит!

Меркурий.Харон! Гей! Харон! Переправь-ка нас на тот берег! Да побыстрее! Эти людишки проняли меня своими жалобами. Плачутся, что трава им промочила ноги и что они схватят насморк.

Харон.Славный народец? Откуда? А! опять той же достойной породы! Им бы еще пожить.

Меркурий.Там, наверху, судят иначе. И все же эта пара пользовалась немалым почетом на земле. Вот — господин литератор, ему недостает только парика и книг, а той мегере — ее румян и дукатов. Что нового на вашем берегу?

Харон.Остерегайся! Они поклялись хорошенько взяться за тебя, если ты им повстречаешься.

Меркурий.Как так?

Харон.Адмет и Алкеста возмущены тобою. Еврипид и того пуще. А Геркулес в порыве гнева обозвал тебя глупым мальчишкой, который никогда не поумнеет.

Меркурий.Я ни слова не понимаю.

Харон.Я тоже. Ты, говорят, снюхался в Германии с каким-то Виландом.

Меркурий.И не знаю такого.

Харон.Мне — что? Но они чертовски взбеленились.

Меркурий.Пусти-ка меня в свою лодку. Хочу переправиться. Должен же я узнать, в чем тут дело?

Еврипид.Неблагородно так подшучивать над нами. Мы твои старые, испытанные друзья, твои братья и дети, а ты связался с парнями, не имеющими и капли греческой крови в жилах, и теперь глумишься и издеваешься над нами, как будто не всё, что нам осталось, это те крохи славы и уваженья, которые продолжают там, на земле, внушать мальчишкам наши седые бороды.

Меркурий.Клянусь Юпитером, я вас не понимаю.

Литератор.Может быть, здесь речь идет о «Немецком Меркурии»?

Еврипид.Вы оттуда? Вы подтверждаете, стало быть?

Литератор.О да. Они составляют ныне надежду и отраду всей Германии, эти золотые листочки наших Аристархов и Аэдов, которые разносит посланник богов.

Еврипид.Слыхали? А со мной сыграли прескверную штуку эти золотые листочки.

Литератор.Это не совсем так. Господин Виланд только объяснил, что он был вправе написать и после вас свою «Алкесту» и что, если ему и удалось избежать ваших ошибок и сообщить пьесе — по сравнению с вами — больше красот, то виною тому — ваш век и его образ мыслей.

Еврипид.Ошибки! Вина! Век! О ты, высокий и величавый свод беспредельного неба! Что с нами сталось? Меркурий, и ты с ними заодно?

Меркурий.Так можно и до столбняка довести!

Алкеста (входит).Ты в дурном обществе, Меркурий! И я не займусь его улучшением. Фу!

Адмет (входит).Меркурий! Этого я от тебя не ожидал.

Меркурий.Говорите понятнее, иначе я уйду. Что мне делать с бесноватыми?

Алкеста.Ты как будто поражен? Так слушай же! Мы шли недавно, мой супруг и я, рощей, по ту сторону Коцита, где, как ты знаешь, образы сновидений движутся и говорят, как живые. Некоторое время мы стояли, дивясь этим призракам, как вдруг я услышала свое имя, произнесенное пренеприятным голосом. Мы обернулись, и нашему взору открылись две нудные, жеманные, тощие, бледные куклы; они называли друг друга «Алкеста», «Адмет», были готовы умереть друг за друга, звенели голосочками, словно птички, и под конец с жалобным писком исчезли.