Эта первая часть рапорта уже достаточно показательна. Ермолов представляет себя исключительно как исполнителя указаний Остермана, хотя, как мы знаем, дело обстояло как раз наоборот.

Так, маршрут на Петерсвальде выбрал именно Ермолов и убедил в своей правоте Остермана. В рапорте же об этом ни слова — выбор решения отнесен к Остерману.

Рапорт, как военный документ, дает четкое и последовательное представление о двух днях, предшествующих сражению при Кульме. Из рапорта ясно, что это были дни постоянных и тяжелых боев с противником, пытавшимся не допустить отряд Остермана к ключевой позиции. Как правило, гвардейцам Ермолова приходилось прокладывать себе путь штыками.

Не менее показательна и основная часть рапорта, повествующая о самом сражении.

«17 числа перед рассветом Ваше Сиятельство приказали мне с Гвардейскою дивизией отойти и неподалеку расположиться в позиции. Я стал на высотах при Ноллендорфе, за коим тотчас начинается крутой спуск через хребет гор. Вскоре прибыл 2-й корпус. За ним идущий неприятель встречен был сильным с батареи огнем и стрелками, полков Лейб-Гвардии. 2-й корпус устроился.

Ваше Сиятельство приказали мне сойти с гор и занять первую удобную позицию для удержания неприятеля, сами остались при 2-м корпусе, дабы усмотреть намерения неприятеля.

Пройдя местечко Кульм, расположил я гвардейскую дивизию, левое ее крыло простиралось к горам, впереди лежащая деревня занята была баталионом Егерского полка, на правом фланге стала кавалерия.

В сем месте дожидались мы до прибытия сил неприятельских и они появились в большом превосходстве. Загорелся сильный огонь и батареи одна за другой противустали. Колоннами атаковал неприятель деревню и всю линию. По распоряжению Вашего Сиятельства подкрепил я сразившихся и в короткое время большая часть дивизии была в действии. Лейб-Гвардии Измайловский полк ударил в штыки, — ни силы неприятельские, несоразмерные, ни жестокий огонь его не остановили. Впереди полка находившийся генерал-майор Храповицкий проложил путь последующим за ним, тяжелая рана вывела его из боя, но полк покрыл долину телами неприятеля. Командовавший артиллериею полковник Байков и подполковник Бистром искусным действием батарей облегчили войск атаки. Сильные и большого калибра батареи умолкли.

Не скрыл я от полков Лейб-Гвардии, что армия наша в горах и скоро выйти не может, что ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР находится при ней и еще не возвратился. Не был я в положении поощрять солдат, столько неустрашимыми служащие им примером их начальники, столько каждый горел усердием, но нашелся в необходимости укрощать и тех, и других пылкость. Каждый себя превосходил. По долгом сопротивлении неприятель сильными колоннами прорвался в одном пункте и, пройдя лес, вышел на равнину. Лейб-Гвардии Уланский и Драгунский полки под командою генерал-майора Шевича с невероятным стремлением ударили на колонны. Одна скрылась в лес, другая огонь дерзости погасила в крови своей, охваченная со всех сторон легла мертвыми рядами на равнине.

Лейб-Гвардии Семеновского полка 2-ой баталион опрокинул колонну и очистил лес. Преображенский полк прошел по трупам дерзнущих противустать ему. Измайловского полка 1-й баталион прошел во фланг неприятелю чрез пылающую огнем деревню. Лейб-Гвардии Егерский полк и 3-й баталион Семеновского полка оттеснили неприятеля на оконечности левого крыла в больших силах бывшего».

Все это писалось не для Остермана, который до этого момента и сам видел ход битвы. Бравурный тон, форсированная интонация, вообще-то для «римского стиля» Алексея Петровича нехарактерные, предназначались для высшего начальства, которому следовало проникнуться драматизмом происходящего.

Достаточно лаконичный текст тем не менее дает яркое представление о смертельном напряжении боя, о стремительном маневрировании своими силами, втрое уступающими противнику, которое производил Ермолов, сочетая отчаянную оборону с не менее отчаянными штыковыми контратаками.

Он только не пишет, что некоторые из этих атак возглавлял он сам.

«Умолкли объятые ужасом неприятельские батареи! Две только роты остались у меня в резерве. Наступление было небезопасно, превосходство сил неприятеля очевидно! Я дал приказание отступить в лес.

Ваше Сиятельство, получа рану, принуждены были отъехать, мне поручить изволили начальство».

Заметим, не принцу Евгению, как полагалось бы по субординации, а Ермолову…

С этого момента Алексей Петрович, сообразуясь не только с фактической, но и с формальной стороной дела, перестает ссылаться на приказания Остермана.

«Оставя некоторую часть войск в лесу, поручил я генерал-майору Потемкину командование левым флангом и составить резервы. Все было в совершенном устройстве, в ожидании новых неприятеля нападений. Возобновились атаки его с жестокостию, но не в одно время и не во многих местах. Полки гвардии противустояли с неустрашимостью и Бог благословил совершеннейшим успехом.

Дело кончилось в 8 часу вечера».

Если Остерман был ранен в четвертом часу пополудни, а самая напряженная фаза сражения завершилась в восьмом часу вечера, то Ермолов руководил тяжелейшим боем около четырех часов без перерыва, причем в самой его критической фазе.

«Прибывшая с генерал-лейтенантом Раевским 1-ая гренадерская дивизия сменила резервы, но передовые посты и стрелки от полков Лейб-Гвардии оставались до самой ночи».

Он счел необходимым подтвердить то, о чем писали едва ли не все участники сражения, оставившие мемуары: Ермолов задержал своих измученных солдат на поле боя, не разрешив гренадерам Раевского их сменить, чтобы его гвардейцам — и, естественно, ему самому — осталась вся полнота так тяжко доставшейся славы.