Проклятье, посланное Отто из Парижа в Петроград, сработало, причем не раз и не два. Оно действовало на всем протяжении двадцатого века.

Первый директор главка был арестован ГПУ как уклонист, второй — НКВД как троцкист, третий — МГБ как фашист, четвертый — КГБ как сионист. Даже после падения советской власти особняк продолжал приносить своим руководящим обитателям несчастье. Последний директор приватизировал главк, с тем чтобы превратить его в акционерное общество закрытого типа, но капиталистическая акция не спасла нового русского от гофмаршальского проклятия: в 1999 году за ним пришла налоговая полиция и арестовала его как афериста.

С тех пор особняк стоял пустой, как бы ожидая своего законного владельца.

Над Невой начинала стелиться мгла. Мохнатые влажные щупальца тянулись вдоль поверхности реки, шарили по чугунной решетке набережной, тротуарам, фасадам. Особняк гофмаршала покрылся серой ватой. Задрожали шпили, по стеклам окон пробежала зябкая рябь, и фигуры Фатума и Фортуны съежились на постаментах. Мраморные суставы заныли от архитектурного артрита. Туман становился все гуще и гуще, проглатывая прохожих, автомобили, фонари, здания. Петербург исчезал из виду на моих глазах, он становился миражом, как в произведениях Гоголя, Достоевского и Андрея Белого.

Я мускулисто улыбнулся.

Нахлобучив кепку по названию «картуз», зашагал к остановке. После получаса троллейбусной тряски и серии прыжков через тротуарные дырки я был в кривой комнате коммунальной квартиры.

Здесь меня ждала докучная обязанность. Горемыкин попросил меня в его отсутствие позаботиться о Милице, то есть Минерве. Утром и вечером я должен был наполнять миску кормом и подкладывать на противень свежую «Петербургскую правду» (газета «Советская школа» больше не существовала, а на другие киска отказывалась испражняться). Перед тем как эвакуироваться из комнаты педагог накупил десять килограммов трески на десять дней моего там пребывания. Маленький холодильник, стоявший рядом с диваном, был доверху набит рыбой.

Я поставил миску с треской перед Милицей, то есть Минервой, а сам уселся за горемыкинский письменный стол, вынул из тайника тела диктофон, а из кармана — «Palm Pilot» и принялся редактировать сегодняшние путевые записки. Даже в кочевых условиях коммуналки я положил кончать каждый день сеансом самотекстуализации.

В середине работы над описанием мощного любовного впечатления, произведенного мною на ученую секретаршу Таню, я поднял глаза с экрана «Palm»’а и бросил рассеянный взгляд на Милицу, то есть Минерву. Та стояла над полной миской в позе «голодная забастовка» и корчила брезгливые рожи.

Через час я снова посмотрел на киску и миску. Первая все также стояла над второй с тем же вызывающим выражением на глазопузом лице.

Я лег спать — киска продолжала стоять. Проснувшись на следующее утро — увидел то же опять.

Вдобавок мой нос уловил запах, которого я не слышал со времен младенчества младшего сына. Ночью Милица, то есть Минерва, справила нужду мимо противня, и теперь потертый пол педагога носил на себе вещественное свидетельство ее метаболизма.

Так началось противостояние Роланд versus [299] Милица, то есть Минерва. Каждое утро я, чертыхаясь, чистил пол и подкладывал кошке новую порцию рыбы, и каждое утро упрямая питомица отказывалась есть, хотя та же самая треска более чем удовлетворяла ее на протяжении двадцати лет сожительства с Горемыкиным.

Ах, этот Горемыкин! Вина все-таки была его: ведь он мог взять свирепое создание с собой в Публичку — мог, но не взял, и в результате я должен был обонять ее dirty protest. [300] Милицина, то есть Минервина, мысль была мне понятна: киска хотела воспользоваться моими валютными возможностями, с тем чтобы на время моего пребывания в кривой комнате насладиться заморскими деликатесами.

Я решил преподать педагогу и его подружке урок, причем самым парадоксальным и жестоким способом, как японец, — исполнив заветное кискино желание.

В Елисеевском магазине, где горничная гофмаршала когда-то купила пирожные для Распутина, я приобрел икру, креветки, крабов. Милица, то есть Минерва, зажила роскошной жизнью. Она радостно пожирала прекрасную пищу, о которой не могла и мечтать в помоечный или горемыкинский периоды своей жизни, и даже характер ее изменился к лучшему. Кошка перестала целиться мимо противня. Пару раз из-под этажерки до меня донеслись странные звуки, похожие на скрип несмазанной двери: Милица, то есть Минерва, мурлыкала, быть может первый раз в жизни.

А я предвкушал картину кискиного будущего. Я уезжаю. Горемыкин возвращается в кривую комнату и сердечно обнимает подружку. На следующее утро он просыпается от разъяренного рычания: ставшая гурманкой киска требует от влюбленного хозяина икры вместо трески, грозя в противном случае сделать его жизнь земным адом.

Дни проходили за днями. По утрам я сидел в ПД, где изучал оригинальные рукописи Некрасова, почему-то предоставленные мне архивистами вместо искомых пушкинских. Вдохновленный его печальной поэзией, я начал сочинять статью «Grandfather Mazaj and His Hares As a Coded Representation of Leo Tolstoy and His Readers». [301]