Зинаида Павловна бессильно провела ладонью по лбу, пытаясь вытереть пот, он заливал глаза. Комната, в которой она находилась, была образцовой камерой пыток. Она увидела «испанские сапоги», шприц, угли на противне, набор щипцов и на отдельном столике зубоврачебные инструменты. В специально оборудованном стойле головой вниз висел на ремнях арестованный. Она подошла к нему и подняла за волосы, хотелось увидеть его лицо. Оно было в крови, без глаз, все отекло, набрякло. Вернулась в соседнюю комнату, руки дрожали, но она все же сумела наполнить стакан водой, донести и выплеснуть на арестованного.

— Вы — Коханый? — она понимала, что вопрос этот праздный, никого, кроме Коханого, здесь быть не могло. И одежда была ей знакома, вот лицо — оно было совершенно изуродовано. Он молчал, и она продолжала: — Что вы им сказали? Что?

— Не… зна–ю, — едва слышно отозвался арестованный.

Она попыталась ослабить ремни, чтобы опустить его, но не смогла: система была слишком хитроумной, с блоками и множеством пряжек. Она медлила, хотя уже совершенно отчетливо представляла себе, что выхода у нее все равно нет и решение может быть только одно. Он не проговорился — пусть так, хотя она и сомневалась. Все равно менее чем через час здесь будут сотрудники Климовича, и тогда Коханый заговорит неизбежно, неотвратимо. Взять его с собой? Но куда, да и удастся ли увезти его, он же не в состоянии ходить.

— Прости, голубчик, я не могу иначе, — Зинаида Павловна выстрелила ему в голову.

Она вернулась к себе в номер и задернула штору. Потом, проверяя, нет ли слежки, долго ходила по улицам. Все было спокойно, и она направилась к лестнице. Марин уже ждал ее.

— Я доложил генералу о результатах своего визита на завод — он доволен. — Марин был бодр, пожалуй, даже весел. Она кивнула и бессильно прислонилась спиной к шероховатым камням.

— Как дела у вас? — спросил Марин и спохватился: — Да на вас лица нет!

— У меня все в порядке, — улыбнулась она. — Коханый ничего не сказал.

— Его допрашивал Скуратов? А если его станут пытать? Ему можно как–нибудь помочь?

— Я сделала все, что могла.

— Спасибо.

— Не за что. Книгу я сожгла.

— Спасибо еще раз. Вы ничего не хотите мне сказать?

— Я люблю вас. Послушайте, я хочу понять и ничего не понимаю: все эти дни я спрашивала себя — почему вы, благородный, мыслящий человек, служите людям, у которых нет ни чести, ни традиций, ни совести? Вначале я думала, что вы заурядный предатель, я хотела убить вас, потом я поняла, что все сложнее, гораздо сложнее. Наверное, мне никогда не преодолеть этой сложности…

— Мы преодолеем ее вместе. Утро придет. Смысл только в этом.

Она мечтательно улыбнулась:

— Утро… Сегодня я видела сон: вы у меня дома, в Петербурге. Мы стоим на балконе. На другой стороне, за Фонтанкой, виден Летний сад и домик Петра. Река синяя–синяя, а стены домика желтые. Они отражаются в воде, и это так красиво… Сергей Георгиевич, запомните пароль для связи с резидентом в Харькове: «У вас не в порядке портупея, она не по форме».

— Кто он?

— Не знаю. Связь была односторонняя, на второй день ареста он подошел к дверям моей одиночки и назвал этот пароль. Я не видела его в лицо.

— Но могли увидеть? — усмехнулся Марин. — Могли…

— Когда? — удивилась она.

— Если бы ему пришлось войти в камеру и прикончить меня… Помните, когда мы говорили о Викторове?

— Помню, — она прижалась к нему и провела ладонью по его щеке. — Я благодарю бога, что этого не случилось. Мне нужно идти. Встретимся вечером.

Он больше не увидел ее: в тот же вечер она уехала. Климович сказал, что это новое, очень важное задание.

Скуратова и Якина торжественно похоронили через три дня на православном кладбище, над карантинной бухтой, за цыганской слободой. Гробы везли по кладбищенскому шоссе на орудийных лафетах, салютовали тремя залпами, отслужили панихиду в Адмиралтейском соборе. На памятнике, который установили на братской могиле, выбили надпись: «Они пали от руки большевистских агентов».

В 29–м году, когда Марин оказался в Севастополе по делам службы, он пришел на кладбище и отыскал эту могилу: памятник врос в землю и накренился. Холмика давно уже не было, все вокруг поросло чертополохом.

…Проверка закончилась, препятствий к активной работе помощника начальника контрразведывательного отделения штаба главнокомандующего больше не было. Марин получил доступ к штабным документам и досье контрразведки. По мере ознакомления с ними он пересылал наиболее важные сведения в штаб Фрунзе. Он остался в Крыму до конца. 15 ноября 1920 года войска Первой Конной вступили в Севастополь. Марина ждали два известия: комендант особого отдела Южной армии Терпигорев, который арестовал его в Харькове, был разоблачен следственной комиссией ВЧК по делу Рюна; Терпигорев сознался в том, что, будучи в прошлом офицером царской армии, добровольно вступил в войска Деникина и по поручению секретного отдела Освага создал в Харькове резидентуру белой разведки, которую и возглавил, внедрившись в органы особого отдела Южной Армии.

Марин прочитал в протоколе допроса Терпигорева и пароль, который применялся для связи: «У вас не в порядке портупея, она не по форме».

Второе известие было печальным. При переходе линии фронта Зинаида Павловна Лохвицкая была задержана передовыми постами Красной Армии и доставлена в особый отдел полка. На допросе она рассказала, что получила задание организовать диверсионную и террористическую работу в тылах Красной Армии, и, как изобличенная и сознавшаяся сотрудница врангелевской контрразведки, была в ту же ночь расстреляна. Марин прочитал протокол ее допроса. Она все рассказала подробно и честно. В самом конце ее рукой было приписано: «За последний месяц я многое поняла, многое, если не все. Изменить ничего нельзя. Жизнь сначала не начинают. Прощайте, отец и мать, прощай, Сережа. Если ты прочтешь это когда–нибудь, то знай: ухожу без обид, без зла, без отчаяния. За все надо платить. Люблю. Помни обо мне. К сему — Зинаида Лохвицкая».