Валя опустила глаза.

— Что же вы больше не улыбаетесь?

Валя молчала.

— Вы не знаете простейших операций. Вас должны были выгнать уже на втором курсе.

На какую-то минуту (в конце разговора) он подал ей слабенькую надежду. Она поверила и опять заулыбалась. А он как бы лишний раз убедился. Он поиграл с ней, как кошка играет с мышью. А затем сказал:

— Все. Можете идти… Я соберу специальную комиссию.

Дома Валя сказала:

— Не пойду я на комиссию. Я боюсь.

— Глупенькая, тебя же лишат диплома. Будет считаться, что тебя выгнали из института…

— Пусть.

— Ни образования, ни профессии — это все пусть?

— Павличек, конечно, пусть… Ты меня не любишь, а остальное меня не интересует.

— Да прекрати же!

— Но ведь это правда. Вот хоть поклянусь.

— Ты только на комиссии этого не скажи.

И Гребенников засел за телефон. Дело было нешуточное. Один подобный случай когда-то уже был. Тогда все кричали: «Беспрецедентно! Непостижимо!» — и комиссия не только выгнала девчонку из аспирантуры, но и лишила диплома с высшим образованием. Председательствующий ей сказал: «Даже в школе вы преподавать не имеете права», — диплом забрали, не моргнув глазом. Скандал был громкий. Это было три года назад.

В первую очередь Гребенников позвонил Черникову.

— Ничем не могу помочь, — отрезал тот.

На следующий день Гребенников поехал к нему домой. И теперь он просил, как муж просит за жену. О том, что они разведены, он, разумеется, умолчал. Гребенников просил, чтобы Валю отчислили (так и быть!) из аспирантуры, но курс института он самолично переповторит с Валей в этом же году.

— Я обещаю вам, обещаю, — просил он.

Но все напрасно. Черников был не просто тверд в своем, он жаждал справедливости. Он терпеть не мог симпатичных девочек, получающих те или иные дипломы и степени за свои улыбки.

— Но это может вылиться в скандал. В позор! — уже взмолился Гребенников.

— Может.

— Побойтесь бога. Вы же помните тот случай (он назвал фамилию). Тот случай, что три года назад…

— Я не только помню, — сказал Черников.

— То есть?

— Я был председательствующим на той комиссии.

Когда Гребенников вернулся домой, Вали уже не было. И чемоданчика, который она все время собирала, не было тоже. Уехала. Записка доподлинно была такая: «Павличек, облачко мое. Я уезжаю насовсем. Жаль, что ты меня разлюбил».

И теперь Гребенников, встречая знакомых, говорил:

— Новость: Валя уехала.

Голос его был ровный:

— Да, совсем уехала. В какой-то маленький городишко. Нет, не на родину — куда-то на Волгу, адрес не оставила…

Месяца через два в его голосе уже можно было расслышать радость:

— Разошлись?.. Мы ведь давно разошлись. Да, я один. Аспирантуру она бросила — все бросила. Радуюсь?.. Да, пожалуй, радуюсь. Первые дни было тоскливо, уехала — это все равно что умерла. Ну хорошо, пусть преувеличиваю… Но главное вот в чем: сначала я печалился, а теперь вдруг почувствовал себя счастливым.

Гребенников был похож на человека, оправившегося после тяжелой болезни. Иногда, рассказывая, он вдруг плакал:

— Я живым себя почувствовал! Живым!..

Прошло еще три или четыре года. Гребенников стал известным инженером. Что называется, с именем. Валя так и исчезла, не было даже слухов. Тиховаров был уже с хорошей, признанной диссертацией.

Вот именно. Каждый ушел в свое. Волна кончилась, распалась — мы как «мы» перестали существовать. Никто и никого не видел, да и, кажется, не хотел видеть. А случайные встречи это подчеркивали. Дважды или трижды я встречал своих знакомых в метро, а они меня «не заметили», обошли стороной, чтоб не здороваться. А ведь я ничего не сделал им плохого и не подсмеивался над ними в ту пору, когда мы были дружны. Не пытался соблазнять их жен. Не был горьким пьяницей. И не стал бы тут же одалживать у них денег.

А затем я сам дважды обошел стороной кого-то из наших, уже других. Они ничего мне не сделали плохого. Не подсмеивались. Не были горькими пьяницами. И так далее.

Я даже не успел подумать, почему я их обошел стороной. Это было машинально. Без эмоции. Без мысли.

А мысль пришла позже. Однажды еще один «не заметил» меня в метро. Он вышел на какой-то станции, а я за ним. Он сел в автобус (ну, думаю, паразит). И тогда я сел в тот же автобус, специально. Он сошел с автобуса и бегом к электричке, он весь потом покрылся — я за ним. В электричке я сел прямо против него. И это был не он. Похожий внешне, но не он. Незнакомый. И тут я уже не мог не подумать, что, может, потому мы и обходим друг друга. Ведь, в сущности, не знакомы. Другие люди. А осталась лишь внешняя схожесть. Однажды все же зашел Тиховаров.

— Привет, — сказал он, протягивая руку и как-то странно отстраняя вбок левую. Оказалось, летом он ходил в поход по Заполярью, где-то упал и сломал левую руку. Помощи ждать было неоткуда, он сам сделал себе лубки, подобие лубков, и рука срослась, хотя и чуть-чуть криво. Надо полагать, ему было в те дни больно. «Покричал я… Я тогда хорошо покричал», — рассказывал он, слегка посмеиваясь.

— Почти незаметно, — сказал я. — А как при еде, в работе? Не мешает?

— Нет.

Мы посидели, поговорили. Вспоминали наш городок. Вспомнили Валю — где-то она сейчас?..