И вот они сидели вдвоём в каюте, которая была её кабинетом, — король польский и Екатерина Вторая.

Солнечные лучи скользили по панели красного дерева. Мебель, столы — всё было расставлено в этой комнате так же, как они стояли в Зимнем дворце. Даже бумаги и книги были разложены заботливым Храповицким в раз навсегда установленном порядке.

Перед Понятовским в кресле за столом сидела пожилая немка с холодными глазами, покатым лбом и волосами, убранными в затейливый убор, напоминавший корону. Она сидела, поджав губы и вытянув левую руку, которая лежала на столе. Рука эта, красивая, полная, с нежными синими венами, выступавшими на белой коже, одна напоминала прошлое…

Он сидел, смотрел на неё и думал: было это или не было?

Бессонные ночи, ожидание у окна, Лев Нарышкин, который петушиным неподражаемым криком подавал знак, что вход свободен, потом объятия, нежные слова, клятвы в вечной верности. Бледный рассвет, когда Понятовский, покрытый солдатским плащом, с приклеенной бородой, пробирался мимо часовых. И это бесконечное желание иметь ребёнка, который был бы продолжением их любви. Потом родилась дочка Анна.

Несколько месяцев прошли в смертельной опасности: пьяный Пётр Третий называл жену потаскухой, Елизавета Петровна подсылала Александра Ивановича Шувалова, великого инквизитора, всё выяснить, а он, Понятовский, метался в страшной ярости оттого, что не мог видеть своего ребёнка, и не отвечал на депеши короля, вызывавшего его в Варшаву.

Потом умерла дочка и началась сложная жизнь интриг, повседневных забот и мелких увлечений.

Было это или не было?

Пожилая немка поднялась, когда он вошёл, взяла его голову своими молодыми руками, поцеловала и сказала низким, грудным голосом:

— Садитесь.

Понятовский сел, они помолчали, он посмотрел на эту чужую женщину, вздохнул и сказал:

— Ваше величество, король польский вручает себя вашему покровительству. Я нахожусь в затруднительных обстоятельствах. Для того чтобы дружественная Польша могла обрести мир и процветание, необходимо, чтобы ваше величество признали племянника моего, князя Станислава Понятовского, наследником престола…

Екатерина пожевала губами и посмотрела в окно. Медленно проходили мимо днепровские берега. Белые игрушечные домики с соломенными крышами были окружены цветущими садами. Черёмуха и сирень пахли так сильно, что каждое дуновение ветра доносило их аромат в открытые окна. Табуны лошадей паслись на лугах. Доносилось ржание жеребцов. Промчался вдоль самой воды огромный чёрный бык в белых пятнах. Он вдруг остановился, поднял морду, украшенную рогами, и замычал — он был пьян от весеннего воздуха, от него исходила могучая сила. На лужайке деревенские девки в белых, расшитых узорами платьях, с длинными косами, в которые были вплетены цветы, кружились в хороводе. Их высокие чистые голоса звенели в воздухе.

Екатерина вздохнула, потом повернулась к королю.

— Я над этим подумаю.

— Ваше величество, — продолжал Понятовский тоном человека, теряющего под собой почву. — В имеющей быть войне России с Турцией Польша может сыграть значительную роль…

Екатерина приподняла брови, глаза её стали неопределёнными, как будто цвета морской волны, она промолвила, растягивая слова:

— Никакой войны не будет…

Понятовский растерялся. Она лгала явно, намеренно. Все знали, что она готовится к этой войне и её ожидает. Что могла означать эта ложь?

Императрица встала и улыбнулась. Эти улыбки ей ничего не стоили, они могли появляться когда угодно.

— У графа Тарновского родился ребёнок. Я обещала, что мы с вами будем его крёстными. — Екатерина протянула королю руку.

Понятовский поцеловал её и попятился к двери, забыв свою шляпу.

Когда он вышел, Екатерина позвонила и сказала вошедшему Храповицкому:

— Король забыл свою шляпу, отдайте её ему. Уж очень глуп, почти осердил.

Иосиф Второй, император австрийский, путешествовал под именем графа Фалькенштейна и имел пристрастие к «трактирным обычаям». Он любил останавливаться в придорожных трактирах, жить в одинаковых условиях с другими путешественниками и терпеть не мог торжественных церемоний.

Поэтому встречу с ним пришлось устроить в степи.

Природа оказалась сильнее самого Потёмкина, степь была разукрашена таким сказочным ковром цветов, что камергер Нарышкин, привыкший видеть цветы главным образом в хрустальных вазах за обеденным столом, и тот восхищённо разводил руками. От весеннего воздуха, колыхавшихся трав, синего неба и нежно ласкающего солнца все повеселели и как будто помолодели.

Безбородко, ехавший один в открытой коляске, с удовольствием оглядывался вокруг, втягивая своим немного приплюснутым, но необыкновенно чувствительным до запахов носом свежий степной воздух. Он вспоминал себя бурсаком, с чубом на голове, в продранной свитке, [55] протёртых шароварах и мягких, порыжевших от времени сапогах, на каникулах у матери. Боже, какие дивчины с карими глазами, золотыми длинными косами и венками на головах водили тогда хороводы! А как хорошо было лежать в полдень на бахче [56] ни о чём не думая, греясь на солнце и поедая кроваво-красный арбуз!

Где же это время, куда оно ушло? И великий канцлер беспокойно ёрзал на кожаном сиденье, готовый закричать: «Годы, остановитесь!» — и выскочить в степь куда глаза глядят… Где эта вольность, куда исчезло это лёгкое дыхание и ушла сила, заставляющая петь, танцевать, улыбаться?.. И Безбородко со вздохом переводил взор на придворных в длиннейших париках, парижских кафтанах и узких камзолах, следовавших рядом, и на золочёную, с зеркальными окнами карету императрицы, ехавшую впереди.

Дорога, однако, давала себя чувствовать, потому что, собственно говоря, и дороги никакой не было, а просёлочная колея, покрытая рытвинами, выбоинами и кочками, могла заставить и святого потерять терпение. Екатерина, несмотря на свою выдержку, всё чаще поглядывала вперёд, ожидая появления поезда Иосифа Второго.