Потёмкин, совершенно не ожидавший такого оборота, забыв личные счёты, сам ходатайствовал «о знатной награде для Суворова». Императрица возвела Суворова в графское достоинство, пожаловала ему Георгия первой степени и бриллиантовую шпагу. Император австрийский возвёл его в «графы Римской империи».

Сам Суворов, пользуясь этим случаем, трижды представлял всех участников к награждению, доказывая, что «где меньше войска, там больше храбрых». Пользуясь растерянностью турок, русские захватили Бендеры, а австрийцы Белград.

Впечатление от этой победы в России, Турции и Европе было огромное, а последствия самые разнообразные.

Турция освободила русского посла Булгакова из заключения и готова была начать переговоры о мире. Шведский король Густав Третий потерял свою расторопность, оппозиция против него в стране усилилась. Все понимали, что, если Россия покончит с Турцией и перебросит большую часть своих войск к Балтике, Швеции несдобровать. Шведы начали переговоры, и мир был заключён без взаимных уступок и изменения границ.

Екатерина не скрывала своей радости и написала светлейшему: «Одну лапу мы из грязи вытащили, как вытащим другую, тогда пропоём аллилуйю».

Но «вытащить вторую лапу» было гораздо труднее. Турки не соглашались отдать Бессарабию и Очаков. Пойти на мир без всяких приобретений для Екатерины значило свести на нет все блестящие победы русских войск и потерять популярность в стране. А между тем единственный союзник России — Австрия — уже колебалась. Иосиф Второй находился при смерти. Страна была разорена войной и потрясена волнениями в Галиции и Венгрии. Кроме того, Пруссия подвинула к её границе двухсоттысячную армию. Англия подговаривала Турцию продолжать войну с Россией, обещая ей всяческую помощь. Екатерину глубоко тревожила развивающаяся революция во Франции. Её поразило, что сын виднейшего вельможи Александра Сергеевича Строганова — Павел Александрович — принимает деятельное участие в революционных событиях в Париже. Она приказала всем русским покинуть Францию и вернуться на родину, а всех французов выслать из Петербурга, за исключением тех, которые дадут особую подписку о верности королевской власти. К тому же русский посол в Берлине прислал известие о том, что французские революционеры имеют «злой умысел на здравие ея величества», для чего и направили в Санкт-Петербург некоего Басевиля.

На границе, в Санкт-Петербурге и в Царском Селе были приняты чрезвычайные меры. Задерживались на заставах все приезжающие. Если же это были иностранцы, то производилась тщательная проверка их личностей. Придворные старались не упоминать в присутствии императрицы о французах, французских энциклопедистах и в особенности о французской революции. Московскому главнокомандующему императрица, называвшая себя когда-то в письмах к Вольтеру «его маленькой ученицей», послала рескрипт: «Не печатать новых изданий господина Вольтера без цензуры и апробации московского митрополита». В Петербурге переводчик и издатель сочинений Вольтера Иван Герасимович Рахманинов вынужден был прекратить выпуск сатирического журнала «Утренние часы», а основанную им типографию перевести в своё имение Казинку Козловского уезда Тамбовский губернии. Но вскоре и там типография и выпущенные им книги были опечатаны, а сам он арестован по доносу цензора Сердюкова.

От «либерализма» Екатерины не осталось и следа.

Императрица дошла в своей мнительности до того, что и самого русского императорского посла в Париже Ивана Матвеевича Симолина стала подозревать в сочувствии идеям французской революции. В письме Гримму Екатерина сообщала: «Я получила очень неприятное известие, что Симолин стал ярым демагогом и теперь восхищается всеми нелепостями, которые совершает негодное Национальное собрание. Я думаю, что его свёл с пути истинного г-н д'Отен».

Никогда ничему не удивлявшийся первый член Коллегии иностранных дел граф Иван Андреевич Остерман, тощий, сутулый старик с нависшими седыми бровями и глубокими морщинами на лбу, прочитав попавшую к нему копию этого письма, прошёл к графу Безбородко. Когда толстый, жизнерадостный и блещущий здоровьем Александр Андреевич в свою очередь прочитал письмо, оба они взглянули друг на друга. Остерман разгладил морщины на лбу и изобразил на лице подобие улыбки. Безбородко хохотал так, что дежурившие в соседней комнате чиновники вскочили из-за своих столов.

Остерман и Безбородко знали, что Симолин — ярый монархист, является тайным доверенным лицом французского короля и королевы, а г-н д'Оген, то есть епископ Отенский — Талейран, депутат и член комитета по иностранным делам Национального собрания, был его платным агентом и информатором.

Прошло свыше шести лет со дня смерти жены.

Наконец книга без имени автора была напечатана в домашней типографии Радищева. Радищеву казалось, что появление её произведёт в обществе взрыв негодования против самодержавной тирании, что самая лучшая часть дворянства разделит его убеждения.

Первый экземпляр он решил послать своему другу А. М. Кутузову в Берлин, второй — Гавриилу Романовичу Державину, и около тридцати экземпляров снёс знакомому купцу Зотову для продажи. Уже через несколько дней Зотов пришёл просить отпустить ему новую партию — все книги разошлись. Книга произвела такое впечатление, что петербургские купцы давали по двадцати пяти рублей в час за чтение «Путешествия». Но Радищев решил подождать — ему хотелось получить отзыв Кутузова или Державина.

Алексей Михайлович Кутузов, который жил на средства московских масонов в Берлине, прочитав «Путешествие из Петербурга в Москву», написал Николаю Никитичу Трубецкому:

«Вы знаете мои правила. Известно Вам, что я великий враг всякого возмущения. Я люблю вольность, сердце моё трепещет при слове сём, но при всём том я уверен, что истинная вольность состоит в повиновении законам, а не в нарушении оных».

Княгиня Дашкова назвала книгу Радищева «набатом, призывающим к революционному взрыву».

Ещё более резко высказался о «Путешествии» Николай Никитич Трубецкой, выражая мнение всех московских просветителей, осуждавших французскую революцию, в письме Кутузову от 26 августа 1790 года: «Книга эта такого рода, что во всяком месте Европы автор подвергся бы публичному наказанию и что она имеет основанием своим проклятый нынешний дух французов и в ней изблёваны всякие мерзости; почему, мой друг, что бы с Радищевым ни случилось, то он того достоин, и яко человека его жаль, но яко преступника — я уверен, что и ты, быв его судьёю, не поколебался бы его судить достойному наказанию».