Я послал Смирнову записку без подписи с вопросом, не может ли писательская организация взять Синявского и Даниэля на поруки. Записку прочел Михалков. Всплеснул руками:

— Какие поруки?

И прибавил:

— Спасибо КГБ, охраняющему нас от таких писателей.

Теперь автор гимнов всех времен и режимов в своих интервью постоянно подчеркивает, что совесть его не мучает по ночам. Естественно. То, чего нет, болеть не может…

После встречи с судьей все вышли из зала подавленные. Ко мне подошла Вика Швейцер, работавшая в аппарате Союза писателей:

— Там кто-то послал записку насчет того, чтобы взять ребят на поруки. Тебе не кажется, что это разумное предложение?

Я сказал, что кажется, но в своем авторстве не признался.

Через несколько дней стало ходить по рукам коллективное письмо с использованием моей идеи. У письма были критики, которые, оправдывая свое нежелание подписаться, говорили, что предлагать взять Синявского и Даниэля на поруки, значит признать их преступниками. Формально с этим можно было согласиться, но тактически я и сейчас, сорок с лишним лет спустя, считаю, что вопрос был поставлен правильно, и если бы вожди прислушались к голосу разума, то советская власть могла бы дожить (не дай Бог!) и до наших дней. Но они, отправив писателей в лагеря, вызвали бурю возмущения в стране и в мире, породили диссидентское движение и подрубили сук, на котором сидели.

А между тем жизнь пока продолжалась. Посадив одних литераторов, власти позволили некоторым другим то, что не было разрешено при Хрущеве. У меня вдруг пошла во многих театрах пьеса «Хочу быть честным». В Москве в театре МГУ ее поставил Марк Захаров (чуть ли не первая его постановка), а в театре Станиславского киевский режиссер Виталий Резникович. Этот спектакль был первой работой в столице недавно умершего выдающегося театрального художника Давида Боровского. Тогда же Лариса Шепитько попросила меня написать киносценарий по ее идее. Сценарий сначала назывался «Любовь», потом «Владычица». Хотя в нем описывалась русская жизнь приблизительно в тринадцатом веке, он был запрещен как антисоветский.

Репутация антисоветчика прилипла ко мне задолго до того, как я сам мог бы приложить к себе подобное звание. Эта репутация способствовала тому, что идеологическое начальство в моих самых безобидных вещах искало скрытую крамолу и на всякий случай их запрещало.

Написав повесть «Два товарища», я надеялся, что после нее от меня хоть на время отстанут. Я описал свою предармейскую юность и изобразил героя ни о чем особенно не задумывающимся шалопаем, каким сам был тогда. Затея моя удалась. Повесть после публикации в «Новом мире» была принята хорошо, написанную по ней пьесу расхватали десятки театров страны, включая Центральный театр Советской Армии и театр Маяковского. В ЦТСА спектакль поставил замечательный режиссер Михаил Буткевич. Там потрясающе играли Любовь Ивановна Добржанская и тогда еще совсем молодые Леша Инжеватов и Наташа Вилькина.

Спектакль получился очень хороший, шел с аншлагами, но недолго. Незадолго до премьеры я подписал коллективное письмо в защиту Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой, осужденных за протесты против суда над Синявским и Даниэлем. Летом 66-го был пленум ЦК КПСС, где подписантов решили примерно наказать. Моих «Двух товарищей» закрыли, так же как и «Хочу быть честным». Причину закрытия в разных театрах объясняли по-разному. В ЦТСА артистам сказали, что я был задержан на границе при попытке вывоза бриллиантов (я тогда никаких границ не пересекал и о бриллиантах имел очень приблизительное представление). В Новосибирске, прежде чем запретить спектакль, опубликовали разгромную статью тамошнего писателя Анатолия Иванова «На что тратите таланты?». Обращаясь к актерам театра «Красный факел», он удивлялся, как такие талантливые артисты участвуют в «антисоциалистическом представлении». За эту статью Иванова поощрили переводом в Москву на должность главного редактора журнала «Молодая гвардия», где он в годы перестройки защищал уже не социалистические, а нацистские идеалы. В театре Маяковского у Андрея Гончарова дело с «Двумя товарищами» не дошло даже до премьеры.

Перед этим у меня был разговор с уже упомянутым начальником управления культуры Моссовета Родионовым, который не стал разводить демагогию, а просто сказал, что, если я не сниму свою подпись под письмом в защиту диссидентов, спектакля не будет. На всякий случай он пришел на прогон спектакля, за которым должна была следовать премьера. Артисты сыграли пьесу для двух зрителей: для Родионова и меня. Все-таки я долго был очень легкомысленным человеком. Я сидел рядом с Родионовым, не сомневаясь, что результатом просмотра будет запрет, но артисты играли так смешно, что я хохотал и время от времени ловил недоуменный взгляд своего соседа. После спектакля Родионов сказал:

— Очень хороший спектакль, но он выйдет только при условии, о котором я вам сказал.

Я условия не принял, и премьера не состоялась. Примерно через год власти сменили гнев на милость, и спектакли мои кое-где были восстановлены. Однако шли недолго.

Однажды в ЦТСА на очередной спектакль явились председатель президиума Верховного Совета Николай Подгорный и член Политбюро ЦК КПСС Кирилл Мазуров с женами, детьми и внуками. Во время спектакля не занятые в сценах актеры смотрели из-за кулис в правительственную ложу, передавая друг другу:

— Им нравится, они смеются, они хлопают.

После спектакля начальник театра (в армейском театре начальник, а не директор) и кто-то еще кинулись к высоким гостям:

— Ну, как вам понравилось?

Подгорный, имевший за страсть к игре в домино прозвище Пусто-пусто, суя руку в рукав услужливо поданного пальто, сказал:

— У театри Совецкой армии не люблять Совецкую армию.

Это был приговор, не подлежавший обжалованию.