— Фрэнсис опровергает Фрейда, правда? — сказала я. — Бедная Вера не была деспотичной, собственнической матерью.

— Да, но Фрэнсиса не назовешь настоящим гомосексуалистом. Таким, как я, до мозга костей. У меня никогда не было женщины. Фрэнсису же было просто все равно — мужчины, женщины, — если это совпадало с его планами. Я часто спрашивал себя, почему он не порвал со мной, и нашел два ответа. Я и теперь уверен, что они правильные. Во-первых, это очень приятно, когда тебя обожают — то есть мне так кажется, поскольку меня никогда не обожали, — приятно, когда тебе поклоняются и ты знаешь, что тебе простят любые поступки, безразличие, небрежение или откровенную грубость.

— А второй ответ?

— Фрэнсису нравилось делать то, что он сам и остальные люди считали дурным. Просто потому, что это грех. Такое бывает очень редко, гораздо реже, чем вы можете подумать. Даже величайшие грешники на свете — скажем, Гитлер, Сталин, серийные убийцы — верили в то, что поступают правильно или действуют во имя великой цели. Вряд ли кто-то намеревается сознательно творить зло, подобно мильтоновскому Люциферу; в любом случае он никогда не признается нам, а всегда будет выглядеть довольно приятным малым. «Отныне, Зло, моим ты благом стань» [66] — нет, это не тот случай. Фрэнсис же хотел, чтобы зло оставалось злом, его злом, и именно по этой причине было для него желанным. Но ничто не могло убить мою любовь к нему. Я пошел бы за ним на край света.

Эти слова глубоко взволновали меня. Я подумала о связи между сценами, которые мы с Энн разыгрывали в хибаре в дождливые дни, и занятиями Чеда и Фрэнсиса туманными ночами.

— Как Мария Стюарт, — сказала я, — пошла за Ботвеллом в одной сорочке.

— В моем случае это были трусы, — сказал Чед. — Только Фрэнсис редко позволял мне зайти так далеко. Знаешь, из-за него я упустил столько возможностей… Я был внештатным корреспондентом общенациональной газеты, и они предлагали мне постоянную работу, но я отказался. С Фрэнсисом мы виделись только на школьных каникулах, но на Флит-стрит [67] я лишился бы и этой радости. Работа в «Оксфорд мейл» казалась мне подарком судьбы. Я мог ежедневно если не говорить с ним, то хотя бы видеть его. Примерно через полгода после того, как ты нас видела, меня уволили. И опять из-за Фрэнсиса. Нет, я его не виню, только себя, но связано это было с ним.

В один из вечеров я получил задание редакции написать репортаж о ежегодном ужине теннисного клуба в Хедингтоне. Обычно на такие мероприятия никто не ходит — заблаговременно достаешь программку, а остальное узнаешь от секретаря или кого-нибудь еще. У меня не было намерения туда идти. Я пригласил Фрэнсиса на ужин — в первый раз за целый месяц нам выпадал шанс остаться вдвоем. Знаете, говорят, что в жизни каждого человека есть высшая точка; день или несколько часов, когда он испытывает совершеннейшее, исключительное счастье, или, если хотите, экстаз, который больше никогда не повторяется. Таким стал для меня тот вечер. Я не сомневался в этом тогда и теперь тоже не вижу причин менять свое мнение. Фрэнсис пришел ко мне домой, мы занимались любовью, и он был добр ко мне, а я чувствовал себя необыкновенно счастливым; это была моя высшая точка. Кроме того, потом я очень долго не был счастлив — вернее, более или менее доволен жизнью. Я написал репортаж о теннисном клубе, руководствуясь программкой и не проверив, что происходило на самом деле, а потом мне пришлось объяснять редактору, почему я не упомянул о том, что один из почетных гостей, местная «шишка», упал замертво, когда произносил речь. Итак, меня выгнали, и я вернулся в глушь Северного Эссекса — по крайней мере, вероятность встретить Фрэнсиса здесь была выше, чем в любом другом месте, — и поскольку из местной газеты кто-то уволился, меня приняли на прежнее место.

В тот день Чед многое рассказал мне — о том, как последовал за Фрэнсисом в Лондон и, получив отказ на Флит-стрит, устроился репортером в местную газету на северо-западе Лондона, которая называлась «Уиллзден ситизен». Как в конечном итоге надоел Фрэнсису, который ударил его, так что Чед пролетел три лестничных пролета от своей студии в Брондсбери-Парк. Были и более мучительные вещи: как Фрэнсис отверг его любовь, все еще сохранявшуюся, несмотря на обидные шутки и бессердечные розыгрыши, как решимость Фрэнсиса избавиться от него привела к тому, что он стал унижать Чеда прилюдно, причем более изощренно и жестоко, чем в подростковом возрасте унижал Веру. В конце концов, когда Фрэнсису исполнилось двадцать пять, а Чеду перевалило за сорок, все закончилось, но у Чеда уже не хватало энергии и сил для работы репортера в суровом северном пригороде.

— Я похож на Адриана больше, чем кто-либо другой. — Он указал на диагональные морщинки на мочках ушей. Вероятно, такие морщинки свидетельствуют о предрасположенности к ишемической болезни сердца; это медицинский факт, а не бабьи сплетни. По бюстам Адриана и изображениям на монетах мы знаем, что у него были именно такие мочки, а умер он, как известно, от сердечной недостаточности.

Но сначала Чед поведал о том, как вернулся в Эссекс на старую работу — зимой 1948 года, той зимой, когда Вера болела. Тогда он был частым гостем в «Лорел Коттедж». Ему никогда не приходило в голову, что люди считают его любовником — или бывшим любовником — Веры, поскольку просто не мог представить женщину в качестве сексуального партнера, и теперь, когда я его просветила, это стало для него откровением. Нет, он не знал, даже не догадывался. Если Чед и симпатизировал Вере, поддерживал с ней дружеские отношения, то лишь потому, что она была матерью Фрэнсиса, а ее дом напоминал Чеду о нем. Чед приходил к ней из желания побыть в доме Фрэнсиса и поговорить о Фрэнсисе, если представится такая возможность — как Адриан, насколько мне известно, мог приходить к матери Антиноя в Вифинии. Тогда Чеду казалось, что, став другом семьи, он навечно свяжет себя с возлюбленным. Фрэнсис будет принадлежать ему — возможно, лишь в малой степени, на расстоянии, опосредованно, с расставаниями на годы. Ему казалось, что эти крохи, обрывки новостей, мимолетные упоминания имени, даже если им неизбежно сопутствует боль, лучше — гораздо лучше, — чем вообще ничего.

— Вы хотели оставить дверь приоткрытой, — сказала я.

— Да, отчасти. Наши отношения — что за слово! я его ненавижу, но как еще это назвать? — наши «не знаю что» были такими редкими, такими эфемерными, такими непрочными… то есть непрочными для него и хрупкими для меня. Но так я хотя бы мог представить, как через двадцать лет, постаревший, я сижу рядом с состарившейся Верой у камина и слушаю ее доверительный рассказ о том, чем он занимается, о его карьере, его печатных трудах. Мне казалось: если большего не дано, я могу иметь хотя бы это, — и я не представлял, что может мне помешать, если я проявлю должную настойчивость. Нужно лишь продолжать визиты к Вере. В любом случае оставался шанс, что Фрэнсис приедет туда. Формально он все еще жил дома. Скоро наступит момент, говорил мне Фрэнсис, когда он покинет дом навсегда и больше туда не вернется. Я ему до конца не поверил; кроме того, этот момент еще не наступил, и я жил настоящим. Знаете, современная психология считает такое поведение правильным, практически идеальным. Очень странно, потому что в настоящем мы живем тогда, когда о прошлом вспоминать не хочется, а о будущем думать страшно.

В один из тех зимних дней, через неделю после Рождества, Чед пришел в «Лорел Коттедж», надеясь, что застанет там Фрэнсиса. Его не было. Фрэнсис на Новый год уехал в Шотландию вместе с какими-то знакомыми и, конечно, не потрудился сообщить об этом. Чед сказал, что испытал горькое разочарование, настоящий шок, узнав, что Фрэнсис уехал и вернется в Оксфорд, не заезжая домой, и поэтому он, Чед, не увидит его еще четыре месяца; известие выбило его из колеи, и он не заметил, что Вера больна. И только когда она извинилась, что не предлагает ему чай, поскольку слишком слаба, чтобы встать с кресла, Чед обратил внимание на ее бледность, мешки под глазами, а когда прижал ладонь к ее лбу, то почувствовал выступивший на коже пот.