— Да я ее сейчас, бегом, — обрадовался Калачев.

С тех самых пор и тикали часики, четко дробили время. И за это само время отнеслось к часовому механизму покровительственно. Часы оставались как новыми все двадцать пять лет. Никогда Калачев не обращался к часовщику. И надо же, вчера произошло — вчера остановились. Калачев (и это еще более удивительно) видел, как они споткнулись. Он взглянул на циферблат — узорчатая стрелка вздрогнула и застыла. Поднес к уху — молчат.

А вчера в учительской, когда он рассказывал о своей маленькой неприятности («думал, меня переходят»), их физрук, потянув носом воздух, стал спешно рекомендовать:

— Сейчас часовщиков, как собак нерезаных. Около базара один поставил свою келью. Руки у него, пальцы то есть, так и бегают, как у пианиста, как у карточного шулера. Насобачился — жуть! Я ему свои электронные сую, он их хлоп, забрал в ладоши, хлоп — хлоп, отверточкой не коснулся. И опять цифры заплясали. Чудеса! Вот и беги к нему.

Физрук покрутил пуговку на пиджаке Калачева, словно рекомендацию свою закрыл в несгораемый шкаф.

— Ну, если такой мастак, — Калачев не знал, что и говорить.

Мастак — часовщик ему чрезвычайно не понравился. Ведь как бывает? Какое-то отталкивание незнакомых людей друг от друга. Волны от них исходят. Ультрафиолет? Инфралу- чи? Флюиды? Деваться некуда. Бородач с крупными калеными глазами уже клевал часовой механизм отверточкой, напрягал смуглый лоб. Он тут же определил: часы австрийские или немецкие. Может, поэтому часовщик часто повторял: «Айн момент, айн момент!» Прав физрук: хоть и противный часовщик, а дока в своем деле. Золотистая крышка отпала. Скорлупа, а не металл. Нос воткнул в колесики и шестеренки. И какой нос! Иголочка, длинная. иголочка! Может, он поломку нюхом определяет? Да, вот так повернул остреньким шильцем — щупальцем, всю пыль втянул, чихнул и протягивает. Улыбка во всю ширь, но фальшивая улыбочка, видно невооруженным глазом.

— Семь семьсот семьдесят семь, — скривил рожицу бородач, вроде угождает. — Не продадите ли свои часики?.. Мне… Часы пустяковые, но я коллекционер. Они мне для счета… А они… эти-то завтра же забуксовать могут.

— Не могу, уважаемый, дареные, — холодно отрезал Калачев.

— А если, — Часовщик все протягивает часы, но не отдает их, — на Карла Бурэ? Поменяемся на Карла? Я этого Бурэ семь лет искал.

— Не мо — гу, — почему-то осердился Калачев. Он чувствовал подвох.

Наглец — часовщик не унимался:

— Плюс доплата, еще надбавлю!

«Сумасшедший, — решил Калачев, — в больницу его надо, а он здесь… на свободе».

Часовщик взглянул попристальнее, понял — колеблется клиент. Но и Калачев в это же время учуял, что сам проигрывает в поединке.

— Дареные, — совсем уже категорично, раздраженным голосом заявил он.

Часовщик залепетал себе под нос: «Не вари вареное, не дари дареное».

— Все, все отдам! — вопил бородатый. — Вон ходики с кукушкой, сейчас модно. Настенные, с королевским боем. Как в замке! Тихо — хо — нько бьют, не будят, спать не мешают. А когда надо, услышишь. Звук хитрый, воспринимается по желанию. Наручные: хоть сутки кипяти в кастрюле, а им хоть бы хны. Да ты что, дяденька, сдурел! — неистовствовал забывший приличие часовых дел мастер.

Калачев отпрянул от окошечка. Уже прохожие оглядывались на вопли чумного владельца будки.

— Нет,^ себе под нос тихо прошептал Калачев.

И часовщик все понял, только виновато как-то, душевно, уже по — человечески улыбнулся.

Учительница истории, особа с сухим и сердитым лицом, стонала:

— Куда его выслали, забыли все, все забыли, как он целую страну спасал. Куда его задвинули? Это происки! Весь мир припадал к телевизору, у меня все швы затянулись. Все швы, как корова языком слизала. А его — в Польшу!

— Ну, как сказать, — цокнул языком учитель труда — ежик Максимов. — Он, я в одной газетке читал, от темных, дьявольских сил работает. Таких, как он, в средние века на кострах сжигали.

Историчка Анна Ивановна ощетинилась:

— Не говорите так, я бы вас всех сожгла тогда, не говорите — возненавижу. Этот Кашпировский, бывало, только взглянет на меня своими глазищами, так я готова что хочешь Сделать… А вы сами-то таблетками людей обеспечили, чтобы лечить? Так и не кочевряжьтесь тогда! Я до президента дойду, все равно вернут целителя, в Польшу поеду.

Физрук Филиппенко потянул носом:

— Денежки зарабатывает.

Эти «денежки» окончательно взбесили Калачева и он кинулся к полке с классными журналами. Он убегал преподавать отвращение к Александру Блоку. Как нарколог, назначающий рвотное, вытяжку из баренца, он старался напичкать девчонок с хлопающими опахальными ресницами революционным пафосом поэмы «Двенадцать». Он получал удовольствие от глупеньких глазенок прыщавых юношей. Блок им до фени. И все равно глупенькие глазенки подхватывали: «Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Калачев тем самым мстил за свое алкоголическое пристрастие к российской словесности. Ведь по сути он всю жизнь обклеил книжностью. Сталкивался с грубой обыденностью, рыдал в душе и опять хватался за спасательный круг — за Достоевского, за кислородную подушку, за Льва Толстого. Все же в его тошнотворном преподавании была-таки и доза гуманности. Он спасает детишек от их иллюзий. Жалко было только Свету Сукачеву, девушку, словно сошедшую с картин XVIII века. У Светы — умные, пронзительные глаза. Калачеву казалось, что Света все на свете понимала, понимала и эту туфту об Александре Блоке.