Теперь она работает поваром в глазной больнице, а на квартире держит епископа Серафима и друга о. Кирилла иеромонаха Киприана. Еп. Серафим был секретарем еп. Павлина Могилевского. Тот его хиротонисал и назначил в Гомель, куда Владыку привез о. Георгий (Попов) [19] . Церковь была не в чести, и священники остались без крова. В 1935 году в Гомеле взорвали польский костел, а у православных отобрали церковь пророка Ильи, причем сопротивлявшегося захвату о. Иоанна убили прямо в храме. А вот Бобковы приютили опальных священников.

О. Киприан постриг в тайное монашество Анастасию и ее мать — первую под именем Анимаисы, вторую Евфросиньи, и повез их в Киев, где тогда еще были открыты ближние пещеры. Они все вместе прикладывались к мощам подвижников и дивились на мироточивую голову, с которой прямо на блюдо капали благоуханные капли…

Единственный брат четырех сестер, Николай Ефимович Бобков, тот самый, что наперекор отцу все-таки обучился грамоте, тем временем дослужился до республиканского прокурора. И вот недоброжелательно настроенные соседи поставили в известность соответствующие органы, что прокуроровы сестры — монашки укрывают непрописанных попов. На дворе стоял 1937 год — неудивительно, что прокурор отрекается от своей родни, а в домик приезжают с обыском. Протрусили все книги, простучали все иконы — ничего не нашли, кроме архиерея и монаха [20] . Через некоторое время ночной стук повторился. На сей раз в «воронок» пригласили мать Анимаису, уверяя, что это проверка и к утру она будет дома. Домой матушка Анимаиса вернулась через восемь лет.

Забыв обиды, сестры кинулись к брату в Минск. «Если бы не «тройка», я бы что-нибудь и смог, — ответил прокурор Бобков, — но тут нужно снимать со всех, кто шел по этому списку». Все-таки какими-то правдами и неправдами ухитрился скостить ей два года. Поначалу мать Анимаису держали в местной тюрьме — барачном городке. Подошла было к забору сестра Евфросинья, позвала в щелку «Настя», — тут же схватили. Слава Богу, выручили дети, пришли все пятеро к начальнику НКВД, плакали «отпустите мамку» — он и сжалился.

Войну матушка Анимаиса провела в Вологодской области на лесоповале: обрубала сучья, никакой черной работой не брезговала. «Жизнь человека есть послушание Богу, это высшее его приобретение на земле, — сами собой вспоминались ей старческие поучения батюшки Нектария, когда она орудовала пилой — Но в послушании нужно разумение и достоинство, иначе может произойти большая поломка жизни». Да, не узнал бы сейчас о. Нектарий ту, что послана в мир Промыслом Божиим, в этой каторжнице ГУЛАГ а… В общей сложности мать Анимаиса томилась в семи лагерях, последний большой лагерь — Любицы. Потом ее, очень ослабевшую, отправили в больницу, где она по ночам убирала столовую, а своей скудной пайкой кормила птичек. Молитва сама собой, уже безотходно, творилась в сердце ее…

Опять осиротела Ирина. Единственный человек у нее остался, сестра, христианка, оптинка, да и ту отняли. Она молча несла свой крест. Ходила за престарелыми родителями, у Евфросиньи были малые дети, к дому прибилась монашка Мотя — словом, дел и забот хватало. Племянники ходили обедать к ней в столовую — она и выкормила их в голодные годы.

Вернувшись домой, привезла с собой сундучок, набитый драгоценными иконами, которые удалось спасти в Оптиной от разграбления. Теперь они висели у нее в комнате, правда недолго. Иметь дома много икон было по тем временам опасно, поэтому, полюбовавшись, Ирина почти все раздала. «Скоропослушница.» и сейчас висит у племянницы Любы, «Спаситель» в ризе у племянника, Любиного брата, «Троеручица» у одной сестры, Варвара у другой; образом Казанской Божией Матери благословили на брак племянницу Любу. Еще, вспоминает матушка, был Тихон Калужский, что в дупле дуба молится. Кое-что хранится у ее младшей сестры Марии Ефимовны» И было среди икон две чудотворных: одна двойная — половина «Плащаница», половина «Троица», а другая-‘Николай Угодник, старый трехсотлетний образ.

В 1941 году в городе установили комендантский час, жечь по вечерам свет было запрещено. Племянница Люба была особенно богомольна — может быть, оттого, что мать Евфросинья возила ее, годовалую, в Оптину, и сам старец Нектарий возложил на нее руки свои. Она любила псалмы переписывать. И вот пора свет гасить, а не докончила, обидно.

— И вдруг Николай Угодник, чудотворная икона с Оптиной, тихо засветилась, — рассказывает сегодня Любовь Иващенко. — Прямо дивно и удивительно. Где-то под ручками у Святителя занялся фонарик, как бы ночничок, с улицы не видно, а псалом дописать можно. Мы с бабушкой долго стояли, любуясь на это чудо…

Не предвестником ли скорой смерти Екатерины Даниловны, в тайном монашестве Евфросинии, было оно? Она умерла в первый год войны, в ноябре, и кончина ее была воистину блаженна. После молитв на сон грядущим Люба поцеловала бабушку, заботливо поправила одеяльце, а она так глубоко вздыхает. «Тетя!» — крикнула девочка. Подбежала Ирина, а бабушка в другой раз вздохнула, да опять глубоко, необычно. Едва успели принести свечку. Открыла глаза, улыбнулась остающимся, в третий раз вздохнула, и не стало ее, ушла. «Не дивите, гостюшки, на мою честь, я рада — радешенька, что вы у меня есть», — бывало, говорила Екатерина Даниловна гостям. И вот не стало никого, растаяли — предстала Господу лицом к лицу…

Вступив в Белоруссию, немцы разрешили открывать церкви. Близ Гомеля был возобновлен Чонский Преображенский монастырь с престолом Тихвинской Божией Матери. Из Жировицкого монастыря приехал архимандрит Серафим (Шахмут) с послушником Григорием. Он служил в городском Петропавловском соборе, он же и возглавил Чонку.

О. Серафим постриг инокиню Ирину в мантию. Так сбылось предсказание о. Никона, что найдется духовник, который решит ее монашескую судьбу в соответствии с волей Божьей. Произошло это в 1942 году, в Чонском монастыре, на престольный праздник Тихвинской Божией Матери после обедни. Ирина стояла простоволосая, в холщовой рубашке, с распущенными волосами.