— Почему ты, монашка шамординская, пришла сюда? — строго спрашивает наконец, хотя она одета в мирское платье. — Вы относитесь к отцу Анатолию, мне запрещено принимать вас.

— Что хотите делайте, батюшка, — рискнула Ирина, — или исповедуйте, или уеду домой такою же, как была.

Надо сказать, манера облегчать душу у отца Нектария и отца Анатолия была разная. Отец Анатолий никого не держал долго: быстро, как правило, на ходу, давал существенные советы, которые впоследствии оказывались единственно верными для человека. А старец Нектарин занимался с исповедающимся кропотливо, обстоятельно и непременно наедине. Иногда оставлял его одного молиться, а сам уходил по своим делам. В такие минуты хорошо чувствовалось, что скрыть ничего нельзя, да и бессмысленно: батюшка без слов знает все, даже то, что не дошло еще до сознания исповедующегося. Его слова не всегда были понятны для окружающих, но несли в себе глубокий смысл, который открывался позже.

Одну духовную дочь, Анну Полоцкую, он поставил на колени, велел читать акафист Державной Богородице, да и как бы забыл про нее. Без старческого разрешения та не смела подняться и пять часов простояла в углу перед иконами, зато осознала все свои грехи. Другой отец Нектарий заповедал читать «Богородице Дево», пока Она Сама не ответит: «Радуйся». «Как же это может быть?» — с ужасом подумала женщина, но делать нечего, читает бессчетное число раз. И вдруг, не очень скоро, выходит старец и подносит к губам ее крест. Приложившись к нему, она ощущает в себе огромную, неизъяснимую радость. Еще одной исповеднице, попавшей в Оптину случайно, он стал читать вслух Символ Веры и спрашивал, верует ли она так? А та и не задумывалась никогда. Батюшка строго указал ей на духовное значение помыслов, а не только поступков. Она как ребенок плакала от стыда за собственное недостоинство; у нее было чувство, что ей дается прообраз грядущего Страшного Суда…

И вот отец Нектарий вводит Ирину в келью и кладет перед ней крест и Евангелие. Исповедовал он следующим образом: встанет вполоборота, приклонит ухо близко — близко, как бы плохо слыша. Но дело не в этом, просто не слова ему были важны, а нечто, скрытое за речью, под речью, чего сам человек скорее всего не сознает.

И вот на следующей картинке мы видим, как старец с лицом без возраста, не молодым и не ста^ рым — вернее, полумолодым, полустарым — а еще точнее, юно — древним — склоняется к женщине, не по — монашески нелепо одетой: плюшевая шуба, красный платок, и принимает в себя всю брань, что мутным потоком клокочет в сердце ее. От юности упрятанное под рясу послушания и не сумевшее изжить иллюзий, в свой час подступающих ко всем нам, это бедное сердце растерялось перед мощью влекущего к себе соблазна.

Она не вчера родилась, ей уже за тридцать; жительница Горской общины, всю жизнь смотрела вверх и лишь о небесном помышляла. Но вот враг взбаламутил Россию, дернул ее за руку — и опустила очи долу, и огляделась окрест себя, и вот стоит, уязвлена прелестью мира сего. Она не подозревает, что все это проходит, оставляя после себя горечь и разочарование; она не догадывается, как глупо вверять свою бессмертную душу тому, что по сути своей есть предательство; разве не предает нас все конечное? Дай ей Бог никогда этого не знать. О дева, имей свое сердце г оре, там, на высотах, обителей много…

А рядом старец в епитрахили. Он отвернул лицо, и она видит одно ухо, неподвижно замершее около ее задыхающихся губ. Ее торопливый шепот как бы всасывается гуда, в подставленную ей ушную раковину и, странное дело, исповеднице станови г ся легче и легче, как будто она освобождается от какого-то нарыва внутри себя. Душа же старца тяжелеет гноем ее едких непросветленных желаний. Он добровольно берет в себя ненужную ему от раву, потому что ей надо избавиться, а больше отдать некому.

Однажды Н. Павлович спросила Батюшку, принимает ли он на себя ст радания приходящих к нему людей? «7 ы сама поняла это, поэтому скажу: иначе облегчить нельзя, — ответил отец Некга — рий, — И вот чувствуешь, что на тебе словно гора каменная — так много греха и боли принесли тебе, прямо не можешь снести. Тогда приходит Благодать и разметывает эту гору камней, как гору сухих листьев, и может принимать сначала».

Наконец все сказано, остается выслушать приговор. Теперь Ирина потупила голову, а старец не мигая смотрит на нее, прямой и высокий. Потом запирает дверь на крючок и подводит ее к иконам:

— Вот что, друг мой. Или ты сейчас же принимаешь решение выбросить эту мысль из головы, или я прямо сейчас отлучаю тебя от церкви. Вот выбирай.

— Только не это, — залилась слезами Ириша, — только не это…

Домой в Гомель возвращаться отец Нектарий запретил и приказал жить у сестры, которая при больнице стирала холщовые подрясники. Позвал Анастасию и трижды предупредил Ирину, что теперь все зависит только от нее:

— При свидетелях тебе говорю.

Обычно старец не давал жестких указаний, что делать, как жить, чтобы в случае неисполнения ученик не понес ответственности. Он сурово обличал и в общих чертах определял направление, в котором надлежит двигаться, но конкретный путь реализации этого указания предоставлял выбирать самому человеку. Однако случай с Ириной был исключительным, поэтому батюшка все за нее решил. Кроме того, он очень надеялся на Анастасию, недаром же он необычайно высоко ценил эту девушку.

— Возьмет, бывало, на общем благословении Настю за руку, — вспоминает матушка Серафимами скажет: «Вот, почтенные посетители, представляю вам эту девицу. Она сюда прислана Промыслом Божиим, она херувим».

Анастасия Бобкова действительно была незаурядным человеком. Имя, данное в Святом Крещении, «воскресшая», она оправдала подвигом всей жизни.

На Рождество из Гомеля приехала Екатерина Даниловна. Отец Мелхиседек дал ей 75 миллионов на дорогу, только бы привезла Иришу. Пошептавшись с матерью, та пошла к Батюшке за благословением съездить на праздник домой.