Положение Кнаусов и им подобных было исключительно в том отношении, что им окончательно не у кого было просить покровительства и защиты.

Народилась новая немецкая же партия — приверженцы правительницы и принца-генералиссимуса, — которая относилась к ним, казалось, даже враждебнее, чем русские.

Все, что поднялось к власти, ненавидело своих павших соотчичей и презрительно звало их кличкой die Kurl"ander (курляндцы).

Петр Львов, освобожденный по делу, возникшему вследствие доноса князя Черкасского, и затем тотчас же арестованный вновь, не знал окончательно, как объяснить свой арест. Но с первых же слов допроса пред грозным Ушаковым он понял все и пришел в отчаяние. Он понял, что все открыто и известно судьям и что его отец и сестра взяты тоже.

Разумеется, он тотчас снова обратился к Торе Кнаус. Она хлопотала за него. Карл явился к нему в крепость. Но вести были плохие. Наконец дело повернулось ужасно… Теперь он лежал на кровати с глухой болью во всех членах и с жгучей болью в спине. Вчера вечером, вызванный пред полуночью к допросу, он был подвергнут пытке… Но телесное страдание заглушалось чувством стыда и страшного озлобления. Впрочем, вообще мысль о себе самом приходила лишь изредка. Постоянная мысль об отце и сестре преобладала и лежала на сердце гнетом. Он ничего не знал об их судьбе. Вина его увеличилась, а виновником этого был он же сам, давший отцу средство бежать. Теперь, почему знать, старика могут тоже начать пытать. А разве он, дряхлый и хилый здоровьем, может выдержать истязание? Сестра тоже жила более или менее спокойно в деревне, а по его вине теперь попала в число заключенных.

Наверное Львов ничего еще не знал, но был все-таки глубоко убежден — кое-что угадав из своего допроса, — что старику отцу грозит та же беда: допрос с пристрастием или дыба!

Бедный молодой человек, вчера пытанный и лежащий на кровати, не знал и даже не предчувствовал, что старик отец, тоже пытанный вчера после него, на той же дыбе, не выдержал страшного и смертельного для его лет истязания. В это утро из крепости уже вывезли покойника в дощатом гробу на одно из ближайших кладбищ.

«Какие дни! Какие дни! — восклицал мысленно Львов. — Все сказывают — лютые… Правда!.. Но и диковинные тоже!.. Опасался я Коптева, и вышла диковина! А затем, считая себя навсегда спасенным, думал вместе с отцом и сестрой убежать на край света, а тут вдруг какой-то неведомый иуда-предатель погубил всех и совсем. Нет сомнения, что и бедный Коптев, благородно поступивший, тоже пострадал из-за нас».

Около полудня унтер пришел к заключенному, принес ему в горшке теплых щей, краюху хлеба и полбутылки квасу. Заперев за собой дверь, он весело и как-то странно поглядел на Львова.

— Ну, барин, кушай! А когда покушаешь, я тебе такое скажу, что ахнешь и запрыгаешь! Хоть и поковеркали тебя вчера в застенке, а все-таки запрыгаешь.

— Что такое? — тоскливо спросил Львов.

— А ты прежде покушай!

Но веселое лицо унтера настолько удивило молодого человека, что он ответил решительно и садясь на кровати:

— Нет, служивый, говори. Хорошие ведь вести?

— Хорошие, барин!

— Прослышал ты, что меня господин Шварц требует освободить?

— Шварц? — И унтер весело присвистнул. — Ваш вельможа Шварц теперь… — И он снова свистнул.

— Что такое? Что ты?

— А вот что, барин! Господь Бог сжалился над нами, грешными! — шепотом заговорил он, хотя за толстой дверью в коридоре никто бы не услыхал его голоса. — Злодей российский захвачен и сам отвезен в Шлиссельбургскую крепость. Сам Бирон!

Львов вскочил с места, бросился к унтер-офицеру и схватил его за плечи.

— Да! Да! — рассмеялся этот. — Не ты один этак-то прыгаешь — весь Питер прыгает да Богу молится.

— Да правда ли?! — вскрикнул Львов.

— Чего тебе? Правда, говорят тебе! Ночью сам фельдмаршал собственноручно захватил его в кроватке, скрутил, заткнул глотку и потащил! А таперича, поди его, уже нажаривают плетьми.

Львов схватил себя за голову и опустился снова на кровать. Унтер что-то продолжал говорить, но он не слушал.

— Ведь это спасение! Наше спасение! — бормотал он сам себе.

— И все, все, все! — расслышал он слова, которые повторял унтер чуть не в десятый раз.

— Что все? — спросил он.

— Да все! Они все — биронщики! Ни единого, говорят, не останется: всех заберут и всех, как клопов, передавят! Милостив Господь Бог! Давай Бог здоровья фельдмаршалу! Ведь я, барин, его знаю. Я ведь сказывал тебе, что я с ним Очаков брал. Так уж ты и рассуди. Коли он, стало быть, турку бил, так что же ему этот кровопивица? Что блоха!

— Спасены! Все спасены! — воскликнул Львов, снова вставая и тихо двигаясь из угла в угол по камере.

Даже боль в плечах и спине, казалось, если не исчезла, то была много легче.