— Напомним себе: есть и такой Закон, — утвердительно покачал головой апостол. — Когда добро отступит от человека или вообще от людей, то зло вступает в схватку со злом же и ослабляет его… Это хорошенько надо помнить всяким злыдням. Иначе сами себя и высекут… Однако как же нам быть с тобой, Иосиф? — перешел апостол снова на «ты». — Вероятно, и в самом деле не обойтись без Суда Всевышнего. Он-то рассудит по справедливости.

— И верно! — оживилась душа, и у нее стали вырастать и расправляться крылья, посветлела и окружающая аура. — Махну-ка я в самом деле на прием к Самому! Он разберется!

Сказал — и, словно летающая тарелка, стремительно вознесся.

Через некоторое время к небесному подножию, на котором стоял апостол, приковыляла черно — белая в полоску свинья с человеческим курносым ликом, назвалась «отцом русской демократии» Хрущевым и попыталась заговорить о полной победе коммунизма в 1980 году. Апостол поморщился и ошарашил пришельца прямым вопросом: «Как ты, придворный лизоблюд и пустобрех, позволил себе оклеветать и съесть Георгия Маленкова?! Он был в сто раз умнее и честнее тебя! Или опять, как раньше, услужил Кагановичу?!» — и повелительно указал посохом на дымящийся серно демократический котел.

— Вот я скоро еще и Бровеносца к тебе направлю! — пообещал вслед Хрущеву апостол. — А потом ждите и Меченого Горби. «Благодетели»!

Когда начали поступать разочарованные «шестидесятники», апостол Петр с ними уже попросту не разговаривал, указывал посохом в леворадикальную сторону и напевал при этом куплеты Высоцкого, остроумного и во многом ошибавшегося барда — глашатая «шестидесятников»; он уже тогда как бы полемизировал с ними, с их бреднями:

Что такое, в сущности, — творчество?

Жизнь волнует, а иногда и потрясает каждого человека, в особенности если он формируется и претерпевает беды в «минуты жизни роковые», вроде великих российских смут 1917–1921 или 1991 — 1993 годов. Сюда же надо отнести и год 1930–й в деревне (раскулачивание), годы 1941–1942 (разгром наших армий, паническое или неорганизованное отступление до Сталинграда) или экономический обвал 1992 года с «диким рынком» по Гайдару и Явлинскому, с пресловутым «отпуском цен», направленным в основном на ограбление всего населения во имя создания «среднего класса» и «новых русских ловкачей» нерусского обличья…

Жизнь волнует всех поголовно, травмируя, а иногда и убивая наиболее слабых; многие стараются уклониться от ударов судьбы или тяжелых впечатлений и поскорее забыть о них, но есть специфическая категория граждан (впрочем, весьма немногочисленная), не только ревностно отбирающая в душу те или иные особенности, взлеты и несообразности бытия, но и старательно фиксирующая их на бумаге или холсте, причем с определенной фокусировкой. Это племя писателей, художников. Да добро бы для себя только, в дневнике или памятной какой-нибудь тетради, а то ведь стремятся все свое отношение к происходящему и даже к власть предержащим мира сего предать гласности, размножить типографским способом, выставить на всеобщее обозрение в виде книжной продукции. И даже — о, неразумные! — повлиять как-то на жизненные отношения, защитить слабого, урезонить жестокосердного, устыдить взяточника и т. д. И вот тут-то их ожидают почти непреодолимые препятствия, а то и опасности.

Читатель несведущий может подумать, что писателя «хватает и не пущает» официальная цензура, правительственный чиновник.

Но это далеко не так. (За 45 лет литературных мучений Азмногогрешный живого цензора ни разу в глаза не видал!) Писателя держит в когтях именно некое читательское мнение о жизни, которое принято считать «общественным» или «спущенным сверху» и т. д. Кроме того, надо еще уточнить, что так называемое «общественное» мнение на поверку не является таковым в широком понимании слова. То, что думают в глубинке крестьяне (колхозники) или рабочий ЗИЛа, КамАЗа, рядовой русский учитель, врач, агроном, ровным счетом никого не интересует и не может входить в пресловутое «общественное мнение» даже как компонент. А формируют и паразитируют на нем не очень широкие, скорее — узкие круги московско — питерской «интеллектуальной» элиты, салоны сановных дам — жен членов Политбюро ЦК, от века изъясняющиеся на французско — нижегородском наречии. Это вполне космополитическая (многонациональная) среда, лишенная каких-либо корней в народе, а, следовательно, и национального самосознания, зато обуреваемая великой спесью всезнайства и великим тщеславием «богоизбранных» служителей культуры и морали — какой бы она ни была. В РАППе они ревностные хранители идей некоего «пролетарского искусства», хотя до сих пор никто не знает, что это такое; в Союзе писателей — «социалистического реализма» в его крайней, догматической форме, в «Апреле» (некой отпочковавшейся от СП секте «демократов — террористов») — сокрушения того же «соцреализма», которому они и их праотцы пели осанну более пятидесяти лет. У них — свои «патриархи» и «гении», хотя трудно было бы обосновать, скажем, почему какой-то «Ю. Олеша» или «В. Шкловский» являются таковыми.

Извиваются и модернизируются они, понятно, не только ради должностей и хлеба насущного, для них это — пожизненный престиж, возможность диктовать свои условия. И вырабатываемое ими «общественное мнение» как бы священно и неприкосновенно, как истина в последней инстанции или религиозный догмат. Взирайте, внемлите и трепещите! Ибо в данном случае предупреждение, само

по себе хотя и негласное, но неукоснительное: ослушник немедленно приговаривается, в основном «методом замалчивания», к духовной смерти. Если даже он и пробьется со своими произведениями на страницы изданий, скажем, в силу их неординарности, то сонм присяжных критиков, литературоЕдов, а за ними и преподавателей — филологов будет обходить его имя молчанием, как прокаженного, до конца дней. Если же у отверженного найдется сильный покровитель (как, скажем, у Шолохова в момент публикации 1–го и 3–го томов «Тихого Дона»), то из благороднейших либеральных кругов Москвы и Питера в темные массы будет брошена приторно — ядовитая байка о плагиате, то есть украденной рукописи… А это — как ведро мазута, отмыться трудненько. И, главное, виноватых-то после не найдешь.

Постоянно разглагольствуя о каких-то либеральных миражах и доктринах, о «правах личности» и «отмене смертной казни» для убийц, насильников и похитителей детей, по — французски изысканно грассируя, эти люди буквально со сладострастием истязали и сживали со света десятки и сотни талантов, почему-либо не вписывающихся в их среду и их «регламент». Трагедия Сергея Есенина и его друзей — крестьянских поэтов (Клюева, Панина, Клычкова, Орешина) была не единственным актом их «возмездия», это был только эпизод в череде насилий и убийств. Михаила Булгакова обложили со всех сторон, как волка в облаве, не давали проявить себя ни в прозе, ни в драматургии, ни на службе в театре.