Онегесий вовсе не проникся самодовольством Ореста. Он поступил не лучше, а хуже. Как это хуже? — вскинулся Орест. Да, гораздо хуже. Почему? Орест путает «пряник» и дисциплину, дисциплину и лицемерие. Его люди ждали его приказов, зная, что он их отдаст. Ожидание вознаграждения — дополнительное наслаждение. После травли свора собак сдерживается в ожидании раздачи добычи. Дисциплина, которую он якобы установил, — чистейшей воды комедия, как и его приказы.

Атмосфера в азиатском штабе накалилась до предела, а Аттила молчал.

Согласно некоторым историкам, Скотта сотворил чудо. Он похвалил всех: Ореста, Онегесия, Берика, сотню других, их людей и лошадей, и тем более Аттилу, и предложил поднять тост за победы гуннов — прошлые, нынешние и будущие.

«Nach Paris!» [44] Крик немецких солдат кайзера Вильгельма II, еще в остроконечных касках, в августе 1914-го, до битвы на Марне и 15 веков спустя после завоеваний великого Аттилы, был не громче воплей гуннов на стерне шампанских полей, когда наконец-то был отдан приказ идти на Лютецию.

Можно подумать, что невежественные и неграмотные всадники-монголоиды, составлявшие ударную силу его войска (сила есть — ума не надо), угадали, какая судьба уготована этому бесформенному поселку, только-только перебравшемуся с центрального острова на оба берега Сены. Париж стал Парижем совсем недавно. Еще несколько лет назад его чаще называли Лютецией [45] . Как бы то ни было, перед глазами азиатских лучников предстал именно Париж. Они обосновались вдали от крепостных валов в будущих пригородах. Незаметные, вездесущие.

Парижане не знали, что им делать. Сражаться? Это было трудно себе представить. Сдаться, чтобы выжить? Но выживут ли они? Обещания Аттилы могут обернуться против них. Наконец пришли к консенсусу: женщины и дети уйдут из города. Они направятся к нынешним Сен-Клу и Версалю под надежной охраной, которая вступит в бой, если потребуется, а впереди пойдет парижское духовенство, чтобы молитвой отверзать дорогу.

А мужчины? Мужчины ночью выберутся на запад: с одной стороны — на Рюэй, с другой — на Аржантей. Обе эти дороги как будто свободны. На восточной стене произведем имитацию деятельности, чтобы уверить императора гуннов, будто главный удар готовится именно с той стороны, где Бич Божий и разбил свой императорский шатер. Если этих людей схватят, они подставят шею под нож, как жертвенные агнцы, умоляя, однако, сохранить им жизнь, а взамен дав понять, что в городе всего вдоволь. Угощайтесь, победители.

И тут пришла Женевьева (Геновефа), дочь галла Севера и галлки Геронтии, землевладельцев из Нантера. Ей было 29 лет, и ей уже давно являлись видения. Епископы Герман из Осера и Лу (Луп) из Труа (будущие святые, как и она сама) уже давно взяли ее под свое покровительство. Она уже сотворила несколько чудес: один хромой бродяга стал неутомимым ходоком, одна служанка внезапно излечилась от застарелых колик, девочка-заика стала говорить как по-писаному. Авторитет ее был высок.

Городское руководство изложило ей свой план. Даже не думайте, сказала она. А что же делать? — спросили несчастные. Молиться — молиться, и всё, ответила она. Если молиться, гунны не нападут. Только молиться надо изо всех сил. Не нужно охранять ворота и крепостные стены. Женщины уже заперлись в церкви Святого Стефана и базилике Божьей Матери вместе с детьми. Они отрекаются от трусов, которые думают только о бегстве и все будут перебиты.

Мудрые люди задумались, уж не сошла ли она с ума. Мелькнула мысль и о том, уж не подкупил ли ее Аттила.

Бросились в церкви — проверить, вправду ли там заперлись женщины. Двери оказались заложены изнутри, оттуда слышались песнопения, в городе не было видно ни одной женщины. Самые вспыльчивые с воплями вернулись к Женевьеве. Кое-кто стал бросать в нее камнями — но не попал. Она встала на колени и начала молиться. Горлопаны остановились, обнажили головы, тоже преклонили колени и стали повторять за ней. На заре гунны ушли.

Так говорится в предании. В чудо можно не верить, но загадка остается загадкой. Аттила ушел от Парижа после того, как осадил его. Уже во второй раз император гуннов отказывался от захвата города, обладание которым или разрушение усилило бы если не его власть, то его влияние.

Ни о каком сравнении между Парижем и Константинополем в V веке не могло быть и речи. Роскошная столица Восточной империи подавляла бывшую Лютецию, прославившуюся единственно тем, что ее отличил Юлиан Отступник, бывший в 355 году префектом Галлии до своего восшествия на императорский трон. Несчастный деятель реставрации язычества в противовес государственному христианству своего дяди Константина Великого, погибший в бою с персами в 363 году, преобразил этот город. Он сделал его столицей своей префектуры и построил на левом берегу Сены комплекс зданий — цирк, театр, термы — и красивые дома, придававшие ей величественный вид. Но куда ей было тягаться с великолепием Византии. Но не суть, главное, что Аттила отступился — неважно, от чего именно.

Гипотез нагородили целую кучу. Болота и крепостные стены заставили его отказаться от приступа. Гуманность возобладала над свирепостью: не желая новой резни, которой было не избежать из-за недисциплинированности его войск, он предпочел не рисковать. Он опасался, что осада затянется надолго, Аэций успеет перейти через Альпы и напасть на него, опираясь на массу вестготов; оттачивая эту гипотезу, даже выдумали, что Женевьева якобы убедила его в неодолимости Парижа и неизбежности подхода легионов. Та же Женевьева якобы послала к нему посольство из священников, которые якобы убедили его отступить, потому что это принесет ему больше славы, чем разграбление очередного города. Король аланов из Солони Сангибан, любитель поживиться за чужой счет, якобы прислал к нему гонцов, сообщая, что к югу от Луары формируется мощная группировка галло-романских войск и что если Сангибан останется один, его сметут.