Шрифт:
— Всех? — удивилась Ульяна.
— Всех. У тебя какая мечта?
— Тятя говорил — вот бы Ульку учителькой сделать. И я хотела!
— Значит, будешь учительницей. Еще не поздно.
— Да ну, куда уж мне…
— Немножко с хозяйством поправимся, контриков прижмем и будем учиться. Даже Савельича заставим. Ни одного дитенка без школы не оставим, университетов побольше заведем. А то у нас в Кыштыме в высшем заведении учился один Ерошкин, у его отца тугая мошна была. Остальные грамотные все приезжие. А кто из рабочих выучился?
— Учиться зачнем, а кто робить будет?
— Работать будем и учиться.
— Да на какие же капиталы?
— Бесплатно. А кое-кому жалованье будем платить за учебу-то, тебе вот, например.
— Да ну вас! Сказки какие-то!
— Сказки! Не-ет! За эти сказки вон сколько народу погибло — в тюрьмах, в ссылках, на баррикадах. Сказка, Уля, тогда, когда несбыточно. А мы реалисты, мы хотим, чтобы так в жизни было.
— Вы тоже пойдете учиться?
— Самый первый!
— А я думала вы все знаете.
— Что ты! — воскликнул Борис Евгеньевич. — В гимназии учился недолго, больше самоуком — то в тюрьме, то в Сибири. Я бы инженером стал, а то и врачом.
— Чудно, — сказала Ульяна задумчиво. — Жили, жили, взрослыми заделались — и за парты! Даже дядя Алеша!
— Время такое наступает — без грамоты ни шагу!
— Хорошо, грамотеями заделаемся, а любовь не отменят?
— Как же ее можно отменить? Любовь станет чище, Уля, возвышенней. Потому что жизнь будет прекрасной.
— Вы кого-нибудь любили?
— Было, но очень давно. Понравилась одна девушка, а я все времени не мог найти, чтоб поухаживать. Решился однажды проводить ее, а егозинские парни поколотили меня. Правда, правда, не смейся.
— Больше ни за кем не ухаживали?
— Нет, Уля, не ухаживал. Да когда же?
— Оно так, — грустно согласилась Ульяна. — Вокруг себя ничего не замечаете. Только и знаете заседать с утра до вечера да на митингах говорить. И спите-то не всегда. Так ведь всю жизнь проморгать можно.
— Ну не всю, преувеличиваешь. Но кому-то и заседать надо, и на митингах выступать. А как же? А вот насчет замечаю я или не замечаю, тут уж позволь тоже не согласиться. Я даже знаю, почему ты не ушла домой.
— Осуждаете, да?
— Что ты?! Стараюсь разобраться в самом себе…
— Чего разбираться-то, Борис Евгеньевич? Я бы вам мешать не стала, тенью бы заделалась, лишь бы всегда рядом. Куда угодно за вами пойду.
— Может, об этом потом?
— Да когда же потом-то? Вы же видите, как я маюсь?
— Эх, Уля, Уля! Ты думаешь, мне любить не хочется?
— Так любите же.
Он промолчал. Ульяна погрустнела.
— Не печалься, — улыбнулся Борис Евгеньевич. — Все образуется. У нас еще много впереди хорошего. И любить мы с тобой будем.
Борис Евгеньевич обнял Ульяну, легонько притянул к себе:
— Поплывешь со мной на плесо?
— Поплыву!
— Вот уж там мы с тобой и наговоримся, а?
Швейкин целый день находился под впечатлением разговора с Ульяной. Что-то в нем окончательно проснулось, давно забытое. И мать ему все докучает: «Когда же ты семью будешь заводить? Неужели так и будешь холостяком? А мне так хотелось внуков от тебя понянчить!»
Перед грозой
Ничего не прояснил разговор Мыларщикова с Сериковым. Пришлось официально приглашать Батятина в свою боковушку. Лука Самсоныч прибыл как на праздник, вроде в церковь по случаю пасхи. Волосы на прямой пробор и смазаны маслом. Борода ухожена. Рубашка — черная косоворотка, а пуговицы белые. Пиджак расстегнут, а под ним жилет. Шаровары заправлены в хромовые сапоги с длинными голенищами, у коленей козырек. Ну и сапоги у Луки! Михаилу Ивановичу и во сне такие не снились. Это ради чего же он вырядился? Пыль в глаза пустить? Мол, во какой я — не посмеешь тронуть!
— Садитесь, гражданин Батятин.
— Благодарствую, — смиренно ответил Лука, усаживаясь.
Михаил Иванович поймал в его глазах настороженность. Батятин вздохнул — гражданином назвал его Мишка. Мальцом еще его помнил, а тут гражданин Батятин! Вроде и не сосед.
— Кудай-то вы это нарядились, Лука Самсоныч? Гадаю и понять не могу — вроде пасха прошла, а других праздников не предвидится.
— А у меня, дорогой соседушка, на душе благовест. Ничего, ежели я по-соседски?