Шрифт:
- О, от таких мало проку на здешней земле! К тому же, это может повлиять на общий смысл пьесы!
- Даже если так! Сколько раз мы уже смотрим этот нудный спектакль! Мне порядком поднадоел текст. Нет новизны – всё одинаково!
- Но и в Городе ничего не меняется. Для того и есть мы, чтобы всё было так же, как в этой пьесе: чтобы её конец всегда служил началом нового пира; чтобы никогда не кончалась «чума».
- Однако, этот Скарамуш, он даже говорит иначе! Тот же текст, а слова как-то по-иному звучат!
- Может другой актёр?
- Без моего утверждения?!
- Полно вам, Председатель! Ведь только интереснее! Но тише… давайте смотреть…
Плачем пела рыжая Мэри. Спокойная и отрешённая, она, казалось, уже давно сдалась могуществу Чумы. Но сквозь века непризнанной так и осталась сила грусти. Хоть говорят, что плач сильней тревожит дуралейской песни.
Луиза танцевала, так остервенело, что искры разлетались под ногами. Её распутство страстно развлекало, и красные чулки дразнили… и ягодицами нагими прижималась она сильнее к заднику тумана. А языки лизали её соки, захлёбываясь, задыхаясь, готовые ворваться внутрь – разорвать на клочья, и водрузить на лепестках разврата знаменья чёрные Чумы.
Её безумие нашептывало нежно: «Почти погасла… почти померкла…»
- Её безумие прелестно!
- Безусловно! Не то, что эта Мэри! Скучная, обычная девчонка! Как запоёт – засыпаю. Ей богу, каждый раз!
- Другое дело – Луиза! Играет со смертью, дразнит её, вызывает открыто!
- И проигрывает дуэль…
- Никогда не понимал, почему ей вдруг становится дурно.
- И сильные – не без слабостей.
- Или дух её не так силён.
- Коли так, напомни мне переписать сценарий.
- Ты каждый раз мне это говоришь.
- И ты каждый раз забываешь…
- О, смотрите, священник!
И звериный хохот наполнил зал...
Они одели его как шута. И без того смешной, но всё-таки трагичный персонаж, пред ними он предстал безудержно комичным. Насмешка над религией? Отчасти, как всегда. Скорее над верой и ценностями, которыми живут люди; над тем, что их держит и что волнует, смеялся здешний сброд.
В глаза им усмехался из-под маски Вальсингам… Скарамуш…
Он скрипкой пригласил скелетов в пляс, завёл веселье, как шкатулку, уничтожив ключ, и, громко рассмеявшись, резко, остановил фальшивый балаган:
Хотите вы плясать и веселиться,
И требуете песню от меня…
Такой не знаю, но спою вам гимн
Не в честь чумы, – в честь каждого из вас,
Что сочинил сейчас, когда со сцены
Смотрел на ваши истинные лица…
И тут же он – насмешник Чумы, «белый ворон» среди тёмных декораций, улыбаясь острым клювом навстречу встревоженным гримасам, продолжил, подыгрывая себе дерзкими отрывистыми скрипичными нотками, медленно двигаясь в ритме одному ему понятного рваного танца к Мэри, аутичной [62] , застывшей на месте в человеческом страхе и неизлечимой болезни, которую Им так нравилось наблюдать. Но не теперь.
62
Отрешённой от мира
Всё их внимание было приковано к одному – актёру в белой маске, внезапно оборвавшему привычное действие пьесы. И их маски – лица желчи и предсмертной боли – одна за другой покрывались морщинами и испариной – трещинами и каплями воска –, в то время как оркестром тысячи сердец звучал нахальный гимн…
Когда безумною рукой Вы, презирая род людской, Твердите яро о балансе, Под плачи погребальных вдов Вам вторит в диком диссонансе Безликих умыслов покров… И на увядшие мечты, В сосуды плоти, что пусты, Вы в пляс пускаете скелетов, – Костями звонкими стучат, Как колокольчики кареты, Что в час Чумы поют, гремят… Они нальют вино в бокалы, Зажгут огни, заварят балы, Чтоб скрыться от лица Чумы… Но вы отравите умы, И проведёте ритуалы, Чтобы признали: «все больны!» И так: всё меньше упоенья Во мраке бездны и томленья В плену безудержных страстей Находят вечные бродяги… И к ним приставлен лицедей, Что подливает чёрной браги… И вот – стоит пред вами он… О, как влюблён в предсмертный стон! Как бесподобно наслажденье В смертельном танце биться всласть! Внутри него – дождей скопленье, А в сердце – огненная страсть! Кто он? Создание Чумы… Рождённый из могилы тьмы… И какого его призванье? В бокалах разожжёт костры И лилий-дев испьёт дыханье, – Быть может?.. Нет! Доверху полное Чумы! [63]63
Прямая отсылка к монологу Председателя из оригинальной трагедии А.С.Пушкина. Вольная перефразировка в стиле Инкуба, Гэбриела Ластморта.
С последними словами Скарамуш-Вальсингам, резко, грубо прижав к себе Мэри, заиграл на скрипке реквием Альфреда Ретеля [64] , с напором и кровожадной страстью проводя смычком по шее девушки, раздирая её нежную кожу, пуская алое вино жизни на трепещущие огоньки свечей: они тухли одна за другой, поглощённые звонкими каплями, пока не погасли все, кроме последней – в кубке на столе. Он отпустил её, едва живую, и, повернувшись к взбудораженному залу спиной, подошёл к столу. Достав свечу, он наполнил кубок красным абсентом и поджёг. Под музыку всполохов пламени снял маску и развернулся, представляя «обществу уродов» своё лицо, словно сопоставляя, сравнивая их – размытую массу гневных обескураженных идолов – с собой.
64
Метафора, описывающая, прежде всего, позу, в которой запечатлел себя на сцене герой – словно сошедший с гравюры «Смерть как Убийца» означенного автора
- Как интересно… - с грустной усмешкой промолвил Инкуб, - Мэри, чья болезнь сильнее Чумы, умирает; а Луиза – жива. Сломанная марионетка в руках Великих, она станет пищей для тех, кто скрывается в сером тумане, когда будет неугодна Вам... Так каково это, убивать просто так? И кто в ответе за ваши деянья? Да здравствует Баланс! Который вы всегда найдёте, как подтасовать… Я пламя пью за ваше лживое сиянье!
И, поклонившись, он закончил сцену.
Гэбриел Ластморт испил огненный кубок до дна…