Свой небогатый скарб он собрал еще вчерашним вечером, оставалось только переодеться и можно было отправляться на вокзал. Дрегер не любил проводов, они оставляли тягостное чувство опустошения, словно в доме на самом видном месте положили покойника и теперь все дружно делают вид, что ничего не случилось. Мелисса так и осталась в гостиной, Уильям слышал ее сдержанные рыдания, изредка прерываемые резким сухим кашлем.

Но все-таки Роберта выбежала в прихожую и молча обняла отца. Дрегер так же молча обнял ее, чувствуя как ком подступает к горлу, пригладил ладонью волнистые волосы цвета соломы, мельчайшие заусенцы на загрубевшей коже расчесывали пышную гриву дочки не хуже гребня.

— Я вернусь, — тихо прошептал он ей на ухо.

— Обещаешь? — так же тихо спросила она, глядя на него в упор огромными блестящими от слез глазами.

— Слово шахтера, — твердо ответил отец.

Мягко, но решительно он взял ее за плечи и отстранил, чувствуя, что еще мгновение, и сам заплачет.

— Я вернусь, — повторил он и вышел, превозмогая невероятной силы желание развернуться и броситься обратно, чтобы никогда больше не покидать родной дом.

Протяжно заверещал паровозный свисток. Поршни гулко стукнули и начали выдвигаться из гнезд. В электрическом свете их истекающие смазкой цилиндры отсвечивали приглушенным матовым блеском. Массивные колеса провернулись на месте, цепляясь за узкие полосы рельсов, ища опору, чтобы сдвинуть с места поезд. Наконец, паровоз тронулся, сцепки по всему составу отозвались лязгом, одна за другой включая в общее движение пять вагонов. Стоило только тронуться с места, дальше состав набирал скорость с обманчивой легкостью. В окно затененного купе скользнул луч света от фонаря кондуктора, скользнул, обежал скромное, но дорогое убранство, выхватил вспышкой света бледные лица двух сидящих людей.

Людендорф молча опустил штору, словно отделяя купе от окружающего мира бронированным экраном.

Пальцы чуть подрагивали, и он только со второго раза он зацепил крючок за петлю, фиксируя штору.

Кёнен так же молча сделал глоток чая. Нервозность соседа словно передалась и ему. Стакан в ажурном серебряном подстаканнике, исполненном в виде виноградной ветви, был обжигающе горяч, но рука чувствовала жар словно через толстый слой ткани.

— Долгий день… — Людендорф наконец то решился нарушить молчание нейтральным замечанием. Он нервно провел пухлой ладонью по обширной залысине, подкрутил ус.

Кёнен дернул короткий витой шнур, у изголовья дивана вспыхнул электрический светильник.

— Да, — неопределенно согласился он.

Они по-прежнему избегали смотреть друг на друга, словно связанные некой тайной. Тайной, которая одновременно и притягивает желанием разделить сокровенное знание, и отпугивает его постыдностью.

— Когда же?.. — вопросил Людендорф, оборвав фразу на середине, но собеседник его понял.

— Скоро, — односложно отозвался Кёнен. — Когда покинем пределы городской черты.

Людендорф снова нервно дернул ус, но промолчал. Необычный выбор места встречи был понятен — тайные дела не терпят публичности и лишних глаз, а что может быть более изолированным чем штабной состав, уходящий на фронт. И все же… Все это отдавало некой водевильностью, американскими историями про бесстрашного Ната Пинкертона в мягких обложках.

Кёнен откинулся на бархатную спинку кровати-дивана, смежил веки, стараясь отрешиться от тяжелых забот недалекого прошлого и скорого будущего.

А ведь в детстве я думал, что быть командиром — легко, подумалось вдруг ему. К слову вдруг вспомнилась многолетней давности сентенция старшего Мольтке о том, что в будущей войне главнокомандующий будет с комфортом восседать в укрепленном и защищенном командном пункте, оборудованным со всем комфортом, окруженный сонмом связистов, курьеров и адъютантов. Мольтке предвидел, что на долю главного командира останется чистая игра ума. А поле боя, отраженное на подробнейших картах, станет шахматной доской, где руку игрока заменят мгновенно передаваемые приказы. Цезарь или Фридрих Великий, привыкнув лично вести за собой войска, пожалуй, просто потерялись бы на «столе» современной войны, где их победам хватало места для блюдечка.

Да, на практике все получилось несколько по-иному… Командующему пришлось заниматься множеством иных вещей. В том числе выслушивать унизительные разносы у кайзера, как вчера утром…

Замок Цецилиенхоф был построен по личному повелению Вильгельма в Новом саду Потсдама. Генералитет несколько не понял этой траты — свыше восьми миллионов рейхсмарок были совсем не лишними в преддверии большой войны (хотя не стоили и пятой части нового линкора), но воля кайзера — превыше всего. Саксонец Шульце-Наумбург создал элегантнейший ансамбль из кирпича и тёмного дуба — солидный и в лучших немецких традициях внушительный, но в то же время не подавляющий стороннего зрителя. Замок быстро получил поэтическое прозвание «дом тысячи дымов» из-за полусотни дымовых труб, ни одна из которых не была похожа на другую.

Цецилиенхоф стал резиденцией кронпринцессы Цецилии, в честь которой, собственно, и был назван. Это было место отдыха, размышлений и вообще разнообразной пасторали. Да и английский стиль с некоторых пор вышел из моды. Поэтому, когда кайзер пожелал именно здесь встретиться с начальником Генерального Штаба и генерал-квартирмейстером, означенные персоны впали в состояние стойкого недоумения и непонимания происходящего.

Несмотря на сугубо увеселительный характер, в Цецилиенхофе хватало и представительских помещений, неброско, но элегантно оформленных Паулем Людвигом Троостом. Тем не менее, Вильгельм Виктор Альберт Прусский принял своих генералов в Большом зале, огромном высоком — в два этажа — помещении с большими фронтальными окнами, украшенными кессонами.