И вот однажды в зимний день я что-то делал в саду и вижу: прямо на меня, в одном сюртуке, идет действительно Великий и благоговейно уважаемый, без всяких предварительных наставлений, Князь Александр Александрович, подходит ко мне и спрашивает:

– - Володя! А где же Ники?

Я ответил:

– - Его Высочество за горой чистит снег.

Великий Князь, подумав немного, сказал:

– - Слушай, Володя. Для тебя великий князь здесь -- только я один. А Ники и Жоржик -- твои друзья, и ты должен звать их Ники и Жоржик. Понял?

– - А мне мама велела...

– - Правильно. Маму слушаться необходимо, но это я тебе разрешаю и сам с мамой поговорю. Понял?

– - Понял, Ваше Высочество. А то очень скучно.

– - То-то и дело, что скучно. Ну беги к мальчикам и играйте вместе.

Лед рухнул. С плеч скатилась гора.

Я на крыльях радости полетел к Ники, теперь моему дорогому другу и товарищу, которого тоже злило, что я называл его неуклюжим и плохо вращающимся во рту титулом. Иногда с досады он тоже и меня называл вашим высочеством, и тогда я боялся матери: услышит и будет скандал в очках, как говаривал наш ламповщик. Этот ламповщик был большим нашим общим другом, вроде Аннушки, и мы испытывали по отношению к нему самое полное доверие. Когда он, бывало, зайдет в игральную комнату заправлять лампы,-- мы сейчас же к нему:

– - Сидор, расскажи про войну...

И он, нарочно подольше возясь с лампами, рассказывал, и особенно наше воображение поразил переход русских войск через Дунай. Как это: переход через Дунай? И потом в саду мы изображали это так: маленький Жоржик был Дунаем, ложился на землю, а мы с Ники через него "переходили", причем Дунай, чтобы сделать трудности, шпынял нас ногой в зад. И мы тогда, чем больше было трудностей, тем больше гордились и надевали медали, которые Ники уже тогда мне "жаловал", отлично понимая эту свою привилегию. Жорж не менее отлично понимал неблагодарность роли переходимого Дуная и за это выхлопатывал себе немалые привилегии, например: он был постоянным продавцом мороженого, ему принадлежала в частном порядке знаменитая столовая ложка, выбитая из пивной бутылки и о которой я в прошлый раз уже говорил.

Иногда Ники, ложась спать, когда горел только маленький ночничок, изображал низким басом:

– - Сах-харно мрожено, мр-р-ожено.

И тогда Жоржик вскакивал и лупил его кулачком по одеялу и требовал:

– - Не смей кричать. Это я кричу.

Тогда, закрывшись в одеяло с головой, начинал я:

– - Сы-ыхарно мырожено.

Жоржик подлетал ко мне и кричал:

– - Замолчи! Это я кричу.

И ожесточенно барабанил по мне.

Мы с Ники закатывались со смеху, но Жорж входил в азарт, отстаивал права собственности, кричал, что никогда больше не будет Дунаем, не даст ложки даже понюхать и мы насидимся без мороженого. А когда и это не действовало, начинал всерьез грозить:

– - Диди скажу-у... Папе скажу-у...

– - Докладчику -- первый кнут, -- говорил Ники.

– - Пусть кнут, а я скажу.

– - Ну замолчи, Володя, -- начинал уступать Ники, -- я тебе жалую медаль.

– - Какую?
– - спрашивал я.

– - В ладонь, -- отвечал Ники.

И тогда я, уже от полной души, говорил:

– - Рад стараться, Ваше Императорское Высочество.

Тогда же Жорж смирялся, лез к Ники на кровать и начинал вести с ним переговоры о медали. Начиналась торговля.

– - Сколько раз Дунаем будешь?
– - деловито осведомился Ники.

– - Два раза буду.

– - Мало два раза. Сто раз, -- требовал Ники.

– - Двести раз буду.

– - Нет, сто.

– - Сто много. Буду двести.

– - Двести мало, требую сто.

– - Сто, -- тогда две медали.

– - Ну, хорошо. Две так две. Ты маленький.

– - Я маленький. Мне надо две.

– - Маленькие по две не носят. Где это ты видел?

– - Я видел.

– - Врешь.

– - Ей-Богу, не вру. Видел.

– - Божиться грех, дурачок.

– - Значит, жалуешь две?

– - Две. Иди спать.

Жоржик счастливо вздыхал и шел к себе.

Ники вдруг что-то вспоминал, приподнимался и угрожающе говорил Жорку:

– - Но только, чтобы животом вверх лежать! Жорж вздыхал и отвечал:

– - Животом так животом. За живот третью медаль потребую. Не дашь -- папе скажу.

И, как по команде, все сразу засыпали, удовлетворенные, что жгучие вопросы жизни благополучно разрешены...

Время от времени во дворец приводили каких-то высокорожденных мальчиков "для принятия участия в играх Их Высочеств", как это на суконном языке именовалось. Мальчики эти были не чета нам, псковским, необыкновенно воспитаны, выдрессированы, отлично понимали оказанную им честь и всем от усердия шаркали ножками, даже проходящим лакеям. У них уже было твердое и дальнозоркое представление и о важности двора, и соображения карьерности, и настороженное внимание ко всему, и то подмечание глаз, которое обыкновенно характеризует людей себе на уме. С переляку они и меня тогда именовали высочеством, понимая, что кашу маслом не испортишь, а я, в порыве великодушия, отводил их в сторону и тихонько, на ушко, жаловал им медали. Они шаркали ножкой и как-то по-особенному, головкой вниз, кланялись. Все почти, как на подбор, они были рыжие, и это в наших глазах их делало не симпатичными. В припадке ревности я даже выучил Великих Князей песенке, которую распевали у нас, на Псковской улице: