От обиды, душившей его, княжич ничего не замечал. Как прошли к подворью Яневича, как сели на коней, поданных им сыном тысяцкого Федором. И поехали со двора. Скорей, скорей в Городище, на двор княжеский. Когда выехали за город, княжич наконец спросил сердито:

— Пошто не заступился?

— За тебя? — спросил Федор Данилович.

— За Святослава.

— Эх, — вздохнул кормилец и долго молчал, сбираясь с мыслями. — Перед всем народом не заступишься, Ярославич. Которого князя русского народ не залюбил, так это уж во веки веков ему не замолить.

— А не ты ль про Святослава сказывал: смел, велик, славен?

— Верно. Сказывал, — согласился кормилец, — и сейчас молвлю, воин добр был и славен. Воин. А не отец земли Русской, не устроитель ее. Да и гусляр, как ты слышал, не лишал его доблестей.

Княжич вспомнил: и верно ведь, уж как славно начал песню гусляр, как хорошо. А вот кончил…

— Старый хрыч, — сказал сердито Александр.

— Ох, Ярославич, сей слепец хил телом, да силен духом. И гусли его — оружие обоюдоострое. Он может полк твой в сечу злую кинуть, а может разогнать, как овец глупых.

Княжич недоверчиво покосился на кормильца, а тот, уловив взгляд его, продолжал:

— И перед народом спесивиться нельзя. Запомни: спесь пучит, смиренье возносит. А коль вознесут, то и потекут за тобой, куда поведешь.

Александр молчал и постепенно успокаивался, слушая речи своего воспитателя. Давно уж кони шли шагом.

— В полк свой кого звать станешь? Бояр? Купцов? На этих где сядешь, там и слезешь. Народ же опять позовешь. Потому смотри, Ярославич, и думай, кого тебе к сердцу пускать надобно.

Княжич слушал, супя брови, и Федор Данилович радовался в душе, зная, что это добрый знак, — отрок впитывает назидания, которые станут потом его правдой.

Федор Данилович стоял у окна светелки и слушал княжича Александра, который читал вслух «Слово о законе и благодати».

— «…Донеле же мир стоит, — читал мальчик, — не наводи, господи, на нас напасти искушения, не предай нас в руки чуждых да не сотвори наш град, в коем мы живем, градом плененным…»

Вдруг скрипнула дверь, и в нее просунулась взлохмаченная голова Ратмира. Александр поднял глаза от книги.

— Ну что?

— Ярославич, на Дворище волхвов судить приволокли.

— А ты не мог обождать, — напустился кормилец на Ратмира, — пока княжич читать перестанет? А?

— Так вече, Федор Данилович, оно ведь ждать-то не станет, — оправдывался Ратмир.

— Ну что ж, что вече. Что мы, не зрели его? Они полдни вопить будут, пока приговорят.

— Так приговорили уж, Федор Данилович!

Ратмир, оказалось, уже и коней заседлал: знал, что поедет княжич на Дворище.

— Сбегай за Сбыславом, — приказал Александр, принимая повод.

Ратмир побежал к гриднице [59] и вскоре воротился со Сбыславом. Нахлестывая коней, втроем они выскочили на дорогу и, чтобы скорей добежать, пустили их вскачь.

— К чему приговорили? — крикнул на скаку Александр.

— Сжечь на костре.

Княжич уже видел, как бросали осужденных с моста в Волхов, а вот на костре — еще нет. Скорее, как бы не опоздать. Он подхлестнул коня, и без того несшегося во весь дух.

— Не гони шибко. Успеем. Там еще сруб рубят, — закричал Ратмир.

Подъехали к Вечевой площади со стороны колокольни. Возле нее спешились и привязали коней.

На площади, как раз напротив Параскевы Пятницы, полдюжины мужиков торопливо рубили маленький сруб. Вокруг толпились люди: новгородские ремесленники, купцы, смерды, приехавшие на торг. Любопытство никому не давало уйти с площади.

— Чего уж ты так улаживаешь, — кричали из толпы бородатому плотнику. — Все одно ведь гореть бревну-то.

Плотник не обращал внимания на советы, старательно орудуя топором. Но советчики настырничали, один из них, рыжий, встрепанный мужичонка, подскочил едва не под топор плотнику.

— Ты что, аль оглох? Слышь, тебе вопят люди, поскорей давай.

— Скоро хорошо не родится, — отвечал бородач. — Что ж, я буду руку-те свою портить. Я, чай, Остромир, мне имя свое ронять не след.