Через несколько дней Ткаченко явился с извинениями.

— Простите меня, Петр Ильич, — лепетал он, опустив глаза. — Страдания, перенесенные в детские годы, привели к тому, что порой я делаюсь будто бы сам не свой и начинаю молоть всяческую чепуху. Право, мне так неловко перед вами, что я готов наложить на себя руки, если это поможет мне заслужить ваше прощение.

«Он действительно сумасшедший, да еще одержимый навязчивыми мыслями о суициде», — подумал Чайковский.

Спустя полчаса успокоившийся Василий Андреевич ушел восвояси. Чайковский чувствовал себя прескверно — болел затылок, стучало в висках…

«Я определенно не гожусь в благодетели — нет у меня должного терпения», — решил он.

Более они не виделись — Чайковский уехал из Москвы.

Он совсем позабыл о Василии Андреевиче.

Но Василий Андреевич помнил о Чайковском. Интересовался расписанием его поездок, адресами пребывания, словом, собирал все сведения, которые только мог собрать…

Теплым августовским вечером в Каменке поднялся небольшой переполох.

В дом Давыдовых явился тощий, грязный, еле стоящий на ногах оборванец. Оборванцу по распоряжению Александры Ильиничны дали гривенник и попытались спровадить восвояси, но он швырнул подаяние под ноги садовнику, выступавшему в качестве герольда, и потребовал:

— Доложи, неуч, господину Чайковскому, Петру Ильичу, что его по приватному делу желает видеть Василий Андреевич.

Садовник доложил. Чайковский музицировал с племянницами и Бобом.

— Гони его в шею, Аким! Я никого не жду! — отмахнулся он. — В шею!

Знакомых бродяжек у Чайковского не было.

Чуть позже со двора раздался шум, сделавший занятия музыкой совершенно невозможными.

— Я умираю, а он не хочет даже взглянуть на меня! — надсаживался такой знакомый голос. — Позови сюда господина Чайковского! Скажи, что это вопрос всей моей жизни.

«Неужели Ткаченко?», — похолодел Петр Ильич и выбежал во двор.

Да, это был Ткаченко. Вернее — его жалкая тень.

Увидев Чайковского, Ткаченко всхлипнул и бросился обниматься.

— Петр Ильич! Милый, дорогой мой Петр Ильич! Неужели это вы?!

Пах Василий Андреевич еще хуже, чем выглядел, — перегаром, луком, немытым телом.

Чайковского замутило. Он отстранил от себя непрошеного гостя и машинально оглянулся на дом. Изо всех окон выглядывали любопытные, а Лев Васильевич сошел вниз и молча наблюдал эту некрасивую сцену, стоя в пяти шагах от Чайковского.

— Это мой знакомый, — пояснил Петр Ильич. — Студент консерватории, в котором я принимаю некоторое участие. Нельзя ли вымыть его, накормить и разместить где-нибудь на ночлег?

На следующее утро Александра Ильинична имела неосторожность пригласить Ткаченко позавтракать вместе с ними. Ее можно было понять — вымытый, выспавшийся и переодетый в чистое платье из запасов Льва Васильевича, Ткаченко производил впечатление светского человека.

Во время застольной беседы впечатление сразу же улетучилось.

Сперва Ткаченко во всеуслышание рассказал (при дамах и детях, прошу заметить!), что во время своих странствий он обучился самому изощренному разврату.

Петр Ильич тут же перебил его и принялся расспрашивать об общих знакомых по консерватории, чтобы увести разговор подальше от скользкой темы.

Затем Ткаченко выразил удивление тем обстоятельством, что за завтраком не подают ни водки, ни коньяка.

— У нас так заведено, — пояснил хозяин, — за завтраком мы пьем только чай, кофе или молоко.

Ткаченко некрасиво скривил рот.

Глядя на Петра Ильича, он рассказал, что пьет уже третий месяц по причине стыда, вызванного тем обстоятельством, что он чрезмерно и совершенно необоснованно пользуется расположением «добрейшего Петра Ильича».

Расплакался, разбил тарелку, кричал что-то о своей скорой смерти.

Как взрослые, так и дети, присутствовавшие за столом, были до крайности смущены…

Сплавить Василия Андреевича в Москву удалось, лишь на третий день. После долгих пустых бесед, то и дело перемежающихся уговорами и увещеваниями.

Кроме добрых слов Ткаченко получил сто пятьдесят рублей материальной помощи.

— Я знаю, чем мне отблагодарить вас, Петр Ильич! — сказал он прощаясь. — Я пришлю вам свой дневник

«Все что угодно, только не вздумай являться сам», — подумал Петр Ильич.