Но по старинному обычаю полагается не только сменить одежду, но и помыться…

Николай подошел к двери и постучал.

— Was willst du? — спросил конвоир.

— Их битте михь вашен цу дюрфен.

— Gibt’s nicht, verboten!

— Дан фраген зи маль ирен форгезетцтен.

Раздалось ворчание, но через несколько минут дверь отворилась.

— Mach schon, aber dalli! [6]

Стоя в дверях; конвоир смотрит, как русский срывает свою полосатую лагерную одежду, бросает к ногам, голый идет к крану, загребает в большие ладони воду и, фыркая, тихо постанывая от удовольствия, плещет на лицо, на грудь.

Немец смотрит на русского, на его испещренное шрамами и следами ожогов худое, совсем мальчишеское тело и содрогается от жалости к этому человеку.

Он вспоминает бледную морщинистую шею генерала, его белые, тщательно отмытые руки с синими ногтями, видит старика раздетым, с трясущимися складками кожи на животе и груди, нацелившимся хищным взглядом вампира на этого меченного войной юношу, — и вздрагивает от отвращения и гнева. «Завтра русского не станет, — думает немец, — а эта старая жаба будет продолжать посылать в огонь германских парней так же равнодушно, как убивает этого».

Солдат пугается своих мыслей, пугается растущей симпатии к этому суровому, спокойному перед завтрашним испытанием русскому. Тот надевает на мокрое тело брюки, гимнастерку, натягивает сапоги. В военной форме он совсем другой — ладный, подтянутый; на бледном небритом лице появляется легкий румянец, светлый мокрый ежик на голове топорщится. Без напоминаний он притирает за собой пол, берет в охапку полосатую одежду и идет в свою каморку. Еды у него нет, и, подумав, немец отрезает от своего солдатского пайка ломоть хлеба, кладет на него кусок свекольного повидла, наливает в свою кружку немного кофе и несет пленному. Русский внимательно смотрит на конвоира, произносит «данке» и быстро и жадно ест. Солдат заходит еще раз, берет кружку, гасит свет, запирает дверь. Скоро смена, и до утра он сможет отдохнуть. Ему хочется еще как-то выразить свою симпатию к русскому, пожелать ему, что ли, доброй ночи, но он молчит, слушает ночные звуки и размышляет о том, почему он должен ненавидеть этого человека только за то, что он русский, и преклоняться перед генералом за то, что он немец и легко распоряжается жизнью и смертью тысяч подчиненных ему людей…

Караульные сменились ровно в полночь, и тут же новый часовой повел русского танкиста к генералу Кесселю.

Тихая, совсем мирная ночь простерлась над полигоном. Мигали звезды, задумчиво освещала луна шелестящие кусты, посыпанную желтым песком уже знакомую дорожку к дому, где остановился генерал. Тихие переливы губной гармошки по-прежнему доносились откуда-то из темноты.

Опять генерал в кресле у стола, опять его адъютант, переводчик, часовой у двери.

Что нужно этому старику? У капитана не было никакого интереса к предстоящему разговору, он знал одно: надо получше отдохнуть перед боем, чтобы завтра победить…

Генерал Кессель подошел к русскому. В советской военной форме капитан выглядит совсем юным. «Как много значит форма!» — думает генерал. Он доволен своей снисходительностью по отношению к этому советскому офицеру, он хочет сейчас видеть в нем не врага, а противника. Днем русский нервничал, кусал губы, упорно смотрел в окно, опасаясь, по-видимому, выдать свое волнение. Теперь он уверенно глядит в глаза, спокойно, смело, но без вызова. Кессель со скрытым удивлением отмечает, что в русском, чья судьба в его, генерала, руках, совсем нет подобострастия, которое столь часто приходится видеть у офицеров армии фюрера.

У русского серые внимательные глаза, энергичное волевое лицо, крутой высокий лоб. Генерал слегка обескуражен: в данном случае он предпочел бы иметь дело с нерассуждающим исполнителем, не страдающим избытком мужества, — именно таким ему при первой встрече и показался русский с его странными просьбами.

Фон Кессель делает знак адъютанту, и тот достает вино и шоколад. «Господин генерал удостаивает вас личной беседой, — слышит капитан голос переводчика. — Он предлагает вам сесть вот сюда, выпить бокал вина и ответить на некоторые его вопросы».

Генерал молчит, пытливо глядя на капитана. Они одного роста, и совсем близко от себя Николай видит бледно-голубые стариковски пристальные глаза.

— Я не пью… — говорит он, глядя прямо в эти чужие зрачки. Он чуть было не закончил «перед боем», но вовремя спохватился: незачем этому фашисту открывать карты.

— Спросите у него, где он воевал против германской армии, — произносит своим резким голосом генерал Кессель, и капитан Ермаков, дождавшись перевода его слов, со скрытым задором отвечает, что принимал участие в боях под городами Мценск и Орел в октябре сорок первого года (у генерала дергаются веки при словах «Мценск» и «Орел»), позднее участвовал в сражении за Кавказ севернее станции Узловая (и снова Николай замечает нервный тик у своего собеседника). «Больше мне не о чем говорить с битым нацистским воякой, — звенящим голосом, отчеканивая каждое слово, сказал капитан Николай Ермаков. И, не зная, что разгадал мысли генерала, с ненавистью бросил ему прямо в серое старческое лицо: — Я мог бы беседовать с честным противником, храбрым в сражении, но гуманным после боя, а с убийцей безоружных военнопленных говорить не хочу… Можете перевести все слово в слово, или мне самому сказать ему все это по-немецки?» — властно спросил капитан у переводчика.

По тому, как побледнели адъютант и переводчик, как лязгнул подкованными сапогами шагнувший к нему конвоир, Николай подумал, что сейчас ему придется худо. Однако генерал, переждав нервный тик, тихо сказал: «Пусть он объяснит свои слова об убийцах безоружных». Тогда капитан Ермаков проговорил по-немецки (не на Hochdeutsche [7] , но на правильном, достаточно ясном для понимания немецком языке):

— Вам неизвестно, как обращаются с советскими военнопленными в ваших лагерях?! Вы не знаете, что на этом полигоне им дают деревянные винтовки и заставляют наступать на ваших солдат, которые из окопов стреляют по ним боевыми патронами?! Все это так! А теперь прикажите отвести меня — я хочу отдохнуть перед завтрашним испытанием.