И зажила «безумная Палага», как называли ее многие в Дивееве, но не радостной жизнью… Приставили к ней сначала молодую, но до крайности суровую и бойкую девушку, Матрену Васильевну, впоследствии монахиню Макрину, известную своею строгостью и суровостью… Так она била ее, что смотреть нельзя было без жалости. А Пелагея Ивановна не только не жаловалась на это, но радовалась такой жизни. Она сама как бы вызывала всех в общине на оскорбления и побои себе, ибо по-прежнему безумствовала, бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в кельях, колотилась головой своей и руками об стены монастырских построек. В келье своей бывала редко, а большую часть дня проводила на монастырском дворе, сидела или в яме, выкопанной ею же самой и наполненной всяким навозом, который она носила всегда в пазухе своего платья, или же в сторожке в углу, где и занималась Иисусовой молитвой. Всегда летом и зимой ходила босиком, становилась нарочно ногами на гвозди и прокалывала их насквозь, и всячески старалась истязать свое тело. В трапезу монастырскую не ходила никогда, питалась только хлебом и водой, да и того иногда не было. Случалось, что когда вечером проголодается и пойдет нарочно по кельям тех сестер, которые не были расположены к ней, просить хлеба, то вместо хлеба давали ей толчки и пинки и выгоняли вон от себя. Возвращалась домой, а тут Матрена Васильевна встречала ее побоями.

Когда, по кончине матушки Ксении Михайловны, заступила место начальницы родная дочь ее, кроткая и, словно младенец, простосердечная старица Божия Ирина Прокофьевна Кочеулова, тогда некоторые из сестер, уважавших Пелагею Ивановну, стали говорить ей: «Что это, матушка, возымейте жалость, смотреть больно, как бьет Матрена-то Пелагею Ивановну, ведь собака — скот, и ту жаль, а она хоть и дура, все же человек-то есть». И добрейшая матушка Ирина Прокофьевна взяла от Пелагеи Ивановны Матрену Васильевну и приставила к ней другую молодую девушку Варвару Ивановну, но не полюбилась эта девушка блаженной. И стала Пелагея Ивановна сама уже бить ее и всячески старалась от нее отделаться, прогоняла ее и говорила ей в глаза: «Не люблю тебя, девка, как ты ни служи мне, лучше уйди от меня». Пробовали-пробовали и с общего наконец совета, сжалившись над безумной, порешили тем, что матушка Ирина Прокофьевна приказала келейнице своей привести к ней для услужения ту самую крестьянку Анну Герасимовну, которая тотчас по приезде в Дивеево так возлюбила Пелагею Ивановну, что тогда же сердечно желала остаться при ней в услужении, Христа ради.

Лишь только взошла с матушкиного благословения Анна Герасимовна к Пелагее Ивановне, она, будучи весьма сильной и мужественной, вскочила, схватила ее, как маленького ребенка, в охапку, поставила в передний угол на лавку, поклонилась в землю и сказала: «Отец Венедикт, послужи мне Господа ради, а я тебе во всем послушна буду, все равно как отцу».

И поселились они все три вместе: Ульяна Григорьевна, Пелагея Ивановна и Анна Герасимовна в келье, которая по благословению старца Серафима построена была из Саровского леса на собственный счет Ульяны Григорьевны.

Анна Герасимовна, служившая Пелагее Ивановне во всю ее жизнь в Дивееве, оставила для нас весьма подробное повествование о подвигах Пелагеи Ивановны. Повествование это при всей подробности дышит такой искренностью и задушевностью, такой простотой и безыскусственностью и так прекрасно изображает светлую и великую личность подвижницы, что летопись требует поместить это повествование почти во всей его полноте.

«Эх, матушка! Да кто же это знал, что все это о ней занадобится, — так начинает свое повествование Анна Герасимовна, — приехала она дурою и сама себя называла не иначе, как безумной и дурой. И в последний раз, когда к нам принесли Царицу Небесную Оранскую и поднесли ей приложиться, она говорила: "Царица Небесная, Ты ведь знаешь, что я — дура", — и приложилась. Так-то она сама себя величала, а о прочих и говорить нечего. Многие сестры уважали и почитали ее; а другие не только не ходили к ней, но еще ругали ее всячески: и безумная-то она баба, и бес-то в ней прозорливый сидит, и другими позорными словами.

И чего-чего только не было? Всего и не припомнишь. Скажу только одно: много прожила я с ней; много пережила, много натерпелась, а теперь, когда ее, моей голубушки, уже нет, рада бы хоть взглянуть только на нее, а не то что послушать ее, да где ж ее взять-то. А ведь все это она предвидела и предсказывала. Раз незадолго до смерти своей, когда я, видя, что она все говорит, все говорит, так вот и сыплет, разропталась на нее да и говорю: "И вправду ты блаженная, ну что это ты все говоришь без умолку? Как это тебе не надоест? И как не устанешь ты?" "Погоди, — говорит, — батюшка (так всегда она звала меня), погоди, придет время, и сама рада будешь поговорить, да не с кем будет!" Вот и вправду пришло это время. Тоска на меня нападает страшная, рада бы я хоть увидать бы только ее, а не то что поговорить с ней, да вот ее уже нет.

Да! Странный она была человек и непонятный, мудрена-то мудрена, что и говорить! А я хоть и долго жила с ней, да что я? Я — неумелый, простой человек, где ж мне было ее понимать? Что, бывало, вижу и пойму иной раз, так страха одного ради, как ее, мою голубушку, судят, все более молчу. Много, много было всего прожито. А что знаю и упомню, как лишь смогу да сумею, не взыщите, все расскажу, а вы уже, как вам Бог велит, так и рассудите.

Малое время пробыла она до меня в общине и ровно 45 лет жила со мной».

Ульяна Григорьевна имела, как сказано было выше, свою собственную келью, построенную по благословению старца Серафима из Саровского леса. Постройка эта совершилась вот по какому поводу: «Ульяна Григорьевна, — говорит Анна. Герасимовна, — страсть как не любила Ивана Тихонова, и когда ухитрился он, хоть и насильственно, учинить соединение у нас двух обителей, матушки-то Александры да Мельничихи-то батюшки Серафима*, да как стал всем самовольно распоряжаться**, она и говорит: "Что это? Не могу, — говорит, — и не хочу этого терпеть. Куплю, — говорит, — себе место и поставлю свою келью, чтоб мне никто не препятствовал. Пелагею Ивановну к себе возьму, пусть живет, никто нас тогда не тронет; она защитит нас". И поставила она этот вот корпус, и стали мы в нем жить. Старинная-то Серафимовская келья теперь вот уж она одна только осталась у нас в обители. И Пелагея Ивановна точно защитила нас. Вот раз, как сейчас помню, после бывшего у нас пожара, слышу я, что Иван Тихонович в корпусе рядом с нами ходит и у всех самовары отбирает да посуду бьет; и говорю: "Вот Иван-то Тихонович, слышь, все у всех колотит, что и к нам за тем же придет". А Пелагея-то Ивановна сидит это на полу у печки да и говорит: "А ты, батюшка, сиди-ка себе да сиди, я его не боюсь, не смеет; я старичку-то (так звала она всегда старца Серафима) поближе его; земля-то у меня своя, да и корпус-то свой". Встала и ушла на лежанку. Как раз и входят матушка и Екатерина Васильевна Ладыженская, за ними Иван Тихонович, и уж было бы дело, да Пелагея-то Ивановна, приотворивши дверь из чулана, и говорит ему: "Борода-то у тебя лишь велика, а ума-то вовсе нет; хуже ты бабы". Он так и засеменил, весь растерялся. "Что это, что это ты, раба Божья?!" — говорит. Больше ничего сказать-то и не посмел, ничего не тронул, с тем и ушел. И после уж к нам не только никогда не ходил, а даже всегда Пелагею-то Ивановну обегал и боялся.

*{Матушка Александра (в мире Агафья Семеновна Мельгунова) была первой настоятельницей Дивеевской общины, поставленная самим старцем Серафимом. Мельничиха — Гликерия, поставленная в настоятельницы Понетаевской общины по интригам Ивана Тихонова, не любимая в Дивееве.}

**{О самовольстве Ивана Тихонова и о других его дурных качествах см. письмо митр. Московского Филарета к высокопреосвященному Исидору, митр. Санкт-Петербургскому. Письма Филарета к Высоч. особам, с. 25.}