Совсем приговоренный к смерти, решился я наконец, с полною верою в милосердие Божие, оставляя все, ехать в Саров к известному всей Руси в Бозе там почивающему подвижнику, чудному старцу Серафиму, прося его нам, несчастным, помощи. Решив это, я и сын с 1 июня 1883 года, дня нашего из дому выезда, отдавшись в волю Божию, бросили все медицинские средства.

По пути в Саровскую пустынь, 5 июня, в день Св. Троицы, остановились мы отдохнуть от столь для моей болезни мучительной дороги в Серафимом же устроенной и, так сказать, его духом порожденной Серафимово-Дивеевской обители, и тут узнал о заповеди старца с умственною молитвою проходить по вырытой, по его указанию, трудами сестер обители канавке в память прохождения, по его же Серафимовым словам, этого места Самою Материю Божиею. Пошли и мы всею семьею нашею исполнять святым старцем заповеданное. Больной мой сын Сергий, по совету нас сопровождавшей монахини, опускаясь в самую глубь канавки, срывал траву и цветы, раскладывая их все время на свою больную голову.

Приехав в Саров, как я, купался и он в источнике Серафимовом и, по возвращении 13 июня домой, в Муром, голова мальчика не только совершенно очистилась, но густо заросла прекрасными волосами без наималейшего даже признака какой-либо болезненности.

Третье знамение милосердия Божия с верою к Нему прибегающим случилось в нашей семье следующим образом: по пути из Сарова домой, не доезжая нескольких верст до города Ардатова, на мосту, дочь моя Надежда, 12 лет, желая опустить поднятую и забытую железную подножку тарантаса, не успела вовремя отнять руку, так что железом срезало и оторвало у нее весь верх по первый сустав большого пальца правой руки с ногтем и повреждением кости; сильно огорченные и напуганные этим несчастным приключением, не зная чем помочь, кое-как наложили мы ей оторванный ноготь на окровавленный и обезображенный палец, и целые четверо суток пути примачивали его водой, из Серафимова источника взятой. Приехав домой в Муром, тот же час пригласили доктора, который начал лечить большой палец дочери, и видя, что нисколько не улучшается от им прилагаемых медицинских пособий, он объявил нам необходимость прибегнуть к операции, отнять палец несчастной девочки. Жена моя ушла пешком в Саров и принесла елея из лампады, горящей на могиле старца Серафима, с верою приложила тряпочку, в этом елее пропитанную, к гниющему обезображенному пальцу дочери и сказала ей: "С верою молись, Надя, милосердому Господу и проси батюшку Серафима, чтобы он исцелил тебя!" Девочка заснула, а наутро приехавший доктор развязал больной палец и удивился, не только не видя признака гноя, но найдя и самую-то рану затянувшеюся, и излишнею оказалась прежде неизбежная операция. Мы же, пораженные всем случившимся, возблагодарили Господа и благодетеля нашего батюшку Серафима, продолжали прикладывать привезенный елей к больному месту пальца дочери моей. Палец не только совершенно оздоровел, но даже и все оторванное само собою заросло, образовав, как и должно, обыкновенный палец с малым рубцом признака бывшей болезни, и, невзирая на уверения доктора, что ногтя не будет, потому что ноготь был снят с корнем совершенно, как и должно, образовался ноготь, и палец свободно может все делать, как и прежде, и во время всей болезни, которая продолжалась с 13 июня по 20 июля, приход жены, и с этого дня оставлено было лечение доктора, а продолжали мазать елеем и водой примачивали все время болезни, и она не чувствовала во все время болезни боли. 15 августа она уехала учиться в Нижний, в институт Мариинский, и там у ней вырос ноготь, в чем удостоверяю своим подписом, отец их, Иван Иванов Засухин, муромский купец. Все вышеописанное удостоверяю своим подписом мать их, Прасковья Никифо-ровна Засухина».

У живущей с родителями в г. Челябинске четырехлетней девочки Феодосии Власовой, в 1885 году, января 7, случился сильный жар во всем теле и продолжался две недели, а потом постепенно образовался на спине горбок, и она по ночам кричала до бесчувствия. Так продолжалось четыре года: лечили сельские бабки, обращались и ко врачам, но они отказались, говоря, что она недолго проживет. Тогда родители всю надежду возложили на Бога. В течение четырех лет так скорчило девочку, что она не могла ходить прямо, если же куда ходила, то бралась обеими руками за колена и потихоньку двигалась вперед. Старшая сестра ее отдана была в Челябинский Одигитриевский монастырь, и родителям ее вздумалось Феодосию поучить грамоте. В 1888 году 1 сентября привезли ее в монастырь, и матушка игумения приняла ее для обучения, но не в школу, а просто в келью, потому что ходить в школу девочке было неспособно, и поручила м. благочинной Евпраксии. Прожила Феодосия три месяца, и до того болезнь ее усилилась, что она совсем не могла ходить. Когда, бывало, сестры пойдут в церковь, то брали ее на руки и несли. Узнав о чудесах преподобного о. Серафима и по совету матушки благочинной Евпраксии, родители Феодосии послали в Саровскую пустынь отслужить на могилке отца Серафима панихиду и молебен и просили прислать им земельки с могилки его. Когда получили землю с могилы, отслужили молебен Божией Матери и панихиду по о. Серафиму, а землю положили в бутылку, налили воды и с земельки этой стали поить больную, тогда почувствовала она себя совершенно здоровою и в течение недели стала ходить сама собою, без особой помощи.

1890 года марта 26 дня к настоятелю Саровской пустыни игумену Рафаилу явился крестьянин Астраханской губернии Царевского уезда села Заплавного Иван Харитонов Шажков и заявил следующее: в прошедшем 1889 году, в декабре месяце, за неделю до Рождества Христова, у него, Шажкова, без всякой, по его мнению, причины, вдруг онемели обе конечности, хотя боли он и не чувствовал в них, но руками по локти и ногами до колен владеть не мог; при этом у него распухла и полость рта. Пальцы на руках сжались в кулак, так что когда необходимо было при употреблении пищи взять ложку, то черенок ее просовывали ему в отверстие между большим и указательным пальцами, и таким образом он питался; ни одеться, ни опоясаться он тоже не мог, а когда вставал при помощи других, то падал или наперед, или назад. Лекарств Шажков не употреблял. Такое состояние его продолжалось около трех недель. Теща его, бывавшая в Сарове и видевшая благодатную помощь о. Серафима многим болящим, посоветовала ему дать обещание сходить в Саров поклониться гробу св. старца отца Серафима и попросить его помощи в болезни. Шажков с благодарностью принял совет своей тещи и с верою обещался сходить в Саров и исполнить все по наставлению ее. С того же дня, как он дал свое обещание, руки и ноги его начали крепчать в суставах, опухоль во рту пропала, уже к Великому посту он настолько оправился и окреп, что в среду на первой неделе поста решился отправиться в далекий путь до Сарова; однако как в ногах, так и в руках, особенно в пальцах, все еще чувствовал слабость, которая в пути мало-помалу исчезала. В Саров он прибыл 21 марта, весь путь, около 1000 верст, совершив пешком, без всяких вредных для своего здоровья последствий. Здесь, в Сарове, он исповедался и сподобился причаститься Св. Тайн Христовых, а 26 числа пошел на источник отца Серафима, где несколько раз искупался и получил совершенное исцеление от своей болезни.

Г-жа Ю. В. Карамзина пишет в своем заявлении о следующем чудесном факте: «В мой приезд в Саровскую пустынь мая 22, 189o года я пошла посетить келью отца Серафима, где он скончался. Подхожу к его изображению и вижу, что лицо оживляется и глаза движутся и открываются, равно как движутся и брови. Я до того была этим поражена, что вся затрепетала и едва не упала. Обращаюсь к присутствующим около меня и в волнении говорю: о. Серафим ожил, у него глаза открылись и брови двигаются. Придя на другой день, я нашла совершенно другой вид лица на изображении о. Серафима, но глаза как бы снова ожили».

В заключение считаем уместным привести письмо генерал-лейтенанта Врасского о благодатной помощи, дарованной ему о. Серафимом еще при жизни. Хотя это событие совершилось еще в 1826 году, однако в прежние издания жития не вошло, потому что П. А. Врасский сообщил о нем письменно бывшему игумену Саровской пустыни Рафаилу только в 1892 году.

«В 26-м году я, будучи офицером, посетил Саровскую пустынь и отправился, по примеру других богомольцев, за благословением к преподобному о. Серафиму. В коридоре его кельи холод был страшный, а я в военной шинельке дрожал от мороза. Келейник его сказал, что у о. Серафима в настоящее время находится монах, и он с ним беседует, а я, стоя в коридоре, молился Пресвятой Богородице. Дверь отворилась, монах вышел, и чрез несколько минут о. Серафим отворил дверь и сказал: "Какую радость Бог мне дает!" Ввел он меня в свою келью, а так как она была заставлена разными вещами, то он посадил меня на порог своей кельи, а сам сел на пол против меня, держа мою руку, и ласково со мною говорил, даже целовал мою руку. Вот какая у него была любовь к ближним! Я, сидя против него, находился в каком-то необыкновенном восторге. После многих разговоров я ему сказал, что у меня болит грудь (сам я был худой, бледный юноша). На это он мне ответил: "Это ничего", встал, взял бутылку и подал мне, говоря: "Глотни большой глоток". Каков же был мой ужас, когда полилось мне в рот деревянное масло! Я думал, что мгновенно последствие будет дурное, но, напротив, масло оказалось вкусным. С этой минуты, благодаря Бога, грудь моя более не болела, и из худого, бледного юноши я сделался здоровым и крепким мужчиной. Через довольно долгое время я по необходимости должен был оставить военную службу и отправиться в бессрочный отпуск. Эта разлука с Петербургом причинила мне такую тоску, что я целый год не находил места от нее. По пути в Арзамас я заехал в Саровскую пустынь и немедленно пошел на могилку о. Серафима, просил отслужить по нем панихиду, и, как только она была отслужена, тоска моя мгновенно исчезла, и я сделался здоров».

Жизнеописание блаженной Прасковьи Ивановны, так называемой Паши Саровской. Современное состояние Серафимо-Дивеевского монастыря

Монахиня Анна Герасимовна, прожившая 45 лет вместе с Христа ради юродивой Пелагеей Ивановной Серебренниковой, рассказывала об общении ее с другими юродивыми так:

«Забегали к Пелагее Ивановне и прочие, бывавшие в обители, блаженные рабы Божий, — такие же, как и она, дурочки, как себя они величали. Раз, например, зашла так всеми называемая блаженная Паша Саровская. Она потому и называлась Саровского, что несколько лет спасалась в Саровском лесу. Взошла и молча села возле Пелагеи Ивановны. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна да и говорит: "Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!" Встала Паша, поклонилась ей низехонько и ушла, не сказавши ни слова в ответ. Спустя много лет после того сестра обители нашей Ксения Кузьминична, старица прежних Серафимовских времен, однажды во время обедни осталась одна с Пелагеей Ивановной и, сидя на лавке у окна, тихонько расчесывала у ней голову, а Пелагея Ивановна спала. Вдруг Пелагея Ивановна вскочила, точно кто ее разбудил, так что старицу Ксению испугала, бросилась к окну, открыла его и, высунувшись на половину, стала глядеть в даль и на кого-то грозить. "Что такое?" — подумала старица Ксения, подошла к окну поглядеть и видит: отворяется обительская калитка, что у Казанской церкви, и в нее входит блаженная Паша Саровская с узелком за плечами, направляется прямо к Пелагее Ивановне и что-то бормочет про себя. Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна ей что-то таинственное говорит, Паша остановилась и спросила: "Что, матушка, или нейти?" "Нет", — говорит Пелагея Ивановна. "Стало быть, рано еще? Не время?" "Да", — подтвердила Пелагея Ивановна. Молча на это низко поклонилась ей Паша и тотчас же, не заходя в обитель, ушла в ту самую калитку. И после этого года полтора не была у нас.

Вот они, блаженные-то, как разговаривают, — говорила Анна Герасимовна. — Поди и понимай их, как хочешь… А они, дурочки-то, все знают, лишь друг на друга только взглянут, все и понимают. Что же, вы думаете, значили эти таинственные их разговоры? А вот что: лет за шесть до смерти Пелагеи Ивановны явилась к нам опять Паша с какою-то детской куклой, а потом еще немного погодя и со многими куклами; нянчится, бывало, с ними, ухаживает за ними, называя их детьми. И стала Паша по нескольку недель, а потом уже и по нескольку месяцев проживать у нас в обители, где день, где ночь. За год до кончины Пелагеи Ивановны почти весь год прожила у нас. А как скончалась Пелагея Ивановна, то осталась даже и совсем в нашей обители. Была несколько раз она у меня, и я пробовала предложить ей остаться. "Нет, нельзя, — говорит, — вон маменька-то не велит", — отвечает мне, показывая на портрет Пелагеи Ивановны. "Что это, — говорю, — я не вижу!" "Да ты-то, — говорит, — не видишь, а я-то вижу, не благословляет!" Так и ушла, и поселилась у клиросных в корпусе».