Гордон смотрит на меня с гордостью, считая, видимо, что его положительное влияние наконец начинает приносить плоды.

— Я разрешаю тебе сделать уроки завтра.

— Не получится, — говорю я, поднимая глаза к потолку и складывая руки на груди. — Завтра нужно идти в церковь. На целый день.

На самом деле я лишь однажды зашел в церковь, да и то потому, что на улице с утра шел проливной дождь, а у меня сломался зонт и никак не хотел открываться. Внутри пахло каким-то старушечьим запахом, и любой звук, даже самый слабый, который я производил, отдавался под куполом громогласным эхом. Помню, все находившиеся там, как по команде, обернулись и странно посмотрели на меня, но это, наверное, потому, что я чуть было не сорвал службу, которая была в самом разгаре. Ну, вы знаете, мне почему-то пришло в голову, что будет весело, если попрыгать немного и покричать, что Господь испепеляет меня своим гневом.

Гордон, смеясь, хлопает меня по спине.

— Мы ходим только на утреннюю службу. После этого ты будешь абсолютно свободен.

О боже. Они и правда ходят в церковь? А теперь еще и меня потащат с собой?!

— Похоже, сегодня ты свободен, — замечает Амалия. Когда она говорит с открытым ртом, изо рта обратно в тарелку падают полупережеванные хлопья.

Открывается входная дверь, и входит перевозбужденный Алекс. Выбравшись из-за Хелен, он с победным видом подлетает к столу.

— Смотри, что у меня есть! — восклицает он, пританцовывая возле меня с «тещиным языком» в руках. Он с оглушительным свистом дует в него, и лента, развернувшись, попадает прямо мне в лицо. В руках у Алекса небольшой пластиковый пакет с изображением воздушных шариков. Он лезет в него и достает огромный желтый леденец.

— Это тебе, — говорит Алекс и, аккуратно положив конфету на стол, отправляется в свою комнату.

Леденец со вкусом лимона. Я смотрю на него, не притрагиваясь, так как мне уже кажется, что и завтракать-то сегодня не стоило.

— Ты бы пошел собрался, — говорит Гордон, отправляясь в другую комнату поздороваться с Хелен. — Нам сегодня нужно многое успеть.

Когда он оказывается вне пределов слышимости, я тычу в стол вытянутым пальцем в направлении Амалии.

— Мы же обо всем договорились. Ты же не хотела, чтобы я первым научился летать?

Амалия усмехается себе под нос. Я в этой семье фигура, прямо скажем, случайная; но никто, похоже, не замечает, что перед ними — живое воплощение зла и шутить со мной не стоит.

— Мы с тобой договаривались еще до того, как ты убил Голубого Кролика. Если ты так не хочешь летать, может, тебе просто сбежать? Это было бы хорошо для всех.

— Я не могу сбежать — моя мама договорилась с Гордоном. Скажи ему, чтобы отменил занятия!

Амалия пожимает плечами.

— Не могу. Ему так хочется научить тебя летать. А потом, может, нам повезет, и ты разобьешься.

Я чувствую слабость во всем теле. Не знаю, чем все это кончится, но у меня от страха трясутся поджилки.

— А что скажут твои подруги, если в понедельник за завтраком я покажу им твои трусы? Те, на которых написано «Я люблю Роберта Марча»?

Мне, кстати, даже не пришлось сфабриковать эту надпись — Амалия сама это написала, пририсовав на заднице большое красное сердце. Роберт Марч играет в школьном ансамбле на тубе, и играет очень плохо, надо сказать. К тому же он весь покрыт веснушками. За завтраком он всецело погружается в обмен бейсбольными карточками с такими же идиотами-приятелями. За столиком, где завтракают Амалия и ее подружки, до сих пор, кроме меня, нет ни одного мальчика, и там, где сидит Роберт, точно так же не хватает женского общества, хотя, может быть, разница в том, что над столиком Роберта и его друзей постоянно витает запах грязных носков, в которых вся компания ходит как в спортзал, так и в столовую.

Амалия розовеет до кончиков волос. Я слышал, как она рассказывала подружкам, что ей нравится тот же блондинчик-футболист, по которому большую часть времени вздыхают все остальные. Мне это известно, потому что Амалия обсуждает это по телефону с подругами часов, наверное, по десять каждый вечер.

Интересно, что они подумают, узнав, что втайне Амалия влюблена в этого веснушчатого Роберта.

— Ты этого не сделаешь, — говорит Амалия, взяв себя в руки и скорчив гримасу, свидетельствующую о том, что ей все известно наперед и неприятных неожиданностей, вроде той, которой ей угрожаю я, просто не может быть. Когда она корчит такую рожу, нос задирается так высоко, что можно заглянуть в ноздри, не нагибаясь. — Ты же теперь будешь сидеть со своей девушкой.

Она имеет в виду Сару, которая моей подружкой не является. Хотя мне, не скрою, понравилось, как она обняла меня там, во дворе школы. Я еще не успел забыть Кэт; к тому же причиной объятий не было признание моей мужской привлекательности. Если бы Сара знала, какой я на самом деле мерзкий тип, не думаю, что она стала бы столь горячо домогаться моей помощи.

— Кроме того, — продолжает Амалия, — я тебе эти трусы ни за что не отдам.

— Поздно, — говорю я, откидываясь на спинку стула. — Я их уже спрятал — здесь, в доме, но ты ни за что не догадаешься, где они.

Трусы я обнаружил в стопке чистого белья, заметив, как Хелен их туда положила накануне вечером. Я подумал, что лишние козыри никогда не помешают, и воспользовался возможностью увеличить их количество.

Амалия оттопыривает нижнюю губу, то ли презрительно улыбаясь, то ли готовясь заплакать. Хлопья, которые она так жадно запихивала в себя, забыты.

— Я тебя ненавижу, — говорит она.

— Скажи Гордону, чтобы отменил занятия.

Однако сестра, очевидно, решила, что будет молчать, что бы ни случилось, и не произносит ни слова, даже когда в комнату вновь вваливается Гордон, утверждающий, что нам с ним предстоит провести вместе лучший день моей жизни.