Конституционные страсти и призрак уличных баррикад не давали покоя и Фридриху-Вильгельму, самодержавному властителю Пруссии, второй после Австрии державы в Германском союзе.

Наступали новые времена, и волей-неволей даже монархам приходилось скрепя сердце идти на уступки. Но только не в главном! В вопросе о суверенном праве божественных помазанников управлять подданными не могло быть компромиссов.

— Никакой силе на земле, — заявил в тронной речи Фридрих-Вильгельм не далее как в середине прошлого года, — не удастся убедить меня превратить естественные отношения, существующие между монархом и народом и отличающиеся в Пруссии такой глубокой внутренней искренностью и силой, в условные конституционные. Никогда я не допущу, чтобы какой-то кусок исписанной бумаги стал между господом богом на небе и моим земным царством и присвоил себе как бы роль второго провидения.

Хотя немецкие профессора не уставали нахваливать речь, произнесенную королем в Кенигсберге и признанную образцом ораторского искусства, чернь вышла на улицу и потребовала свое. Фрицу де Шампань оставалось лишь, по обыкновению, мертвецки напиться. Этот полный сил пятидесятитрехлетний мужчина, одаренный талантом и добросердечием, тоже питал непреодолимое отвращение к самой идее конституции. Восторгаясь германскими добродетелями и мечтая о доблести и рыцарской чести средних веков, он и слышать не хотел о каком-то «исписанном клочке».

Столь высокомерное пренебрежение реальностью чуть не закончилось для прусского короля трагически. Спасибо обер-шпиону Штиберу. Затащив упрямого идеалиста в первый попавшийся подъезд, он спас его от уличной расправы, а династию — от позора, ибо негоже королю пасть под тростями и зонтиками разъяренных подданных.

Однако и тайная служба бывает бессильна, когда события выходят из-под контроля. Бюргеры и студенты, осадившие королевский дворец, не пожелали разойтись даже ночью, когда отзвонили колокола древней Мариенкирхе. Генералу фон Приттвицу, под началом которого находилось двенадцать тысяч войска, с трудом удалось расчистить лишь небольшой участок между Унтер-ден-Линден, Лейпцигерштрассе и Александерплац. И хотя генерал клялся, что к утру штурмом возьмет баррикады, павший духом король велел прекратить пальбу. Он не только принял депутацию бюргеров, но и распорядился вернуть солдат в казармы.

Николай пожурил в письме прусского шурина, посоветовав поскорее ликвидировать следы «малодушия». Под последним русский царь понимал вырванную народом конституцию.

Но французское поветрие распространялось с пугающей быстротой, и, по-видимому, уже ничто не могло помочь монархам удержать в неприкосновенности унаследованный от феодализма правопорядок.

Даже крохотное Монакское княжество, окруженное королевством Пьемонт, не избежало революционных потрясений. Восстав против своего сластолюбивого князя, спекулировавшего даже на хлебе подданных и проматывающего доходы во Франции, маленькая страна — всего шесть тысяч человек — потребовала гражданских свобод. Князь Флорестан мгновенно согласился и представил проект конституции, который был сперва принят, затем единодушно отвергнут. Города Ментона и Рекебрюн, равняясь на революционный Париж, объявили себя независимыми от княжеской короны, и Флорестан вынужден был укрыться в Монако, последней из оставшихся у него крепостей.

Примерно в это же время во всех городах Италии, а также почти во всей Европе начались шумные выступления против всесильного Общества Иисуса. Невзирая на то, что это подрывало консервативные режимы в самом центре Европы, ни прусский король, ни его венский советчик князь Меттерних не решились вмешаться. Сначала швейцарская конфедерация приняла решение об изгнании иезуитов. Только дошла до Турина весть о Париже, как оттуда под прикрытием войск и городской стражи прогнали иезуитскую конгрегацию. Когда же выгнанные члены братства попробовали высадиться в Генуе, их не только не выпустили на берег, но и вынудили принять на борт своих генуэзских единомышленников.

Пожар революции гнал иезуитов из одного места в другое, преследуя по пятам, опаляя, в полном смысле слова, затылок. Едва орденские братья успевали спастись, как загорались их укромные коллегиумы, замки, монастыри. Народ вымещал свой гнев на каменных стенах.

Секретным архивам, однако, удалось избегнуть огня. Их увозили в первую очередь, вместе с немалым денежным состоянием, чтобы в чужом краю, пусть даже за океаном, дать новую жизнь тайне, чей символ — терновый куст и горящее на нем окровавленное сердце.

Двенадцатого марта сдался наконец и неаполитанский король, подписав рескрипт о закрытии коллегиумов в Обеих Сицилиях. Покинув сказочный лазурный залив — двугорбый Везувий едва проглядывал в солнечном тумане, — пироскаф, названный по имени грозного вулкана, взял курс на Мальту. Мистический остров давал приют гонимому Обществу Иисуса.

Горят города, пылают леса, трещат сухие травы в охваченной пламенем степи. Но вместе с дымом и пеплом летят невесомые семена и падают где-нибудь за тридевять земель, унесенные ветром, и прорастают… Иной раз скоро, иной — затаившись до срока в земле, через множество лет.

На «Везувии», увозившем на чужбину членов неаполитанской конгрегации, находился и отец Ротоан. Хотя покровительство папы еще защищало римский коллегиум от происков республиканцев, масонов и заговорщиков-карбонариев, генерал заглядывал вперед и решил лично позаботиться об устройстве штаб-квартиры ордена на новом месте.

Перед тем как покинуть итальянский берег, генерал ордена направил письмо канцлеру Меттерниху, где просил о немедленной помощи и заодно выдавал с головой всех заговорщиков из партии эрцгерцогини Софии.