Я пошел с ним в один знатный дом, с владельцем которого он находился в родстве или дружбе. Он нуждался в некотором отдыхе, вследствие смешного положения, в какое он попал с быком; и когда мы вошли в дом, он сказал эконому, чтобы тот угостил меня; но он, без сомнения, понял, что мне нужна умеренность в пище, и потому угостил таким образом, что от полного воздержания у меня грудь почти сошлась с позвоночником. Было уже поздно, и упомянутый эконом указал мне столовую для слуг, где ели наиболее значительные слуги дома, как состоявшие на службе дворяне и пажи. Наступил час ужина, а столовая была темнее, чем трюм корабля.

Вошел некий кавалерчик, невысокий ростом, но достаточно видный, смуглый лицом, бровь дугой, почти формы бабочки шелкопряда, хорошо работающий язык, мало смысла и много слов, больше преисполненный голосом, чем идальгией. И, увидя помещение столь темным, сказал:

– Эй, подай сюда свечей!

Вошел какой-то поваренок, на котором было больше лохмотьев, чем на бумажной мельнице, с огарком португальской свечи и воткнул его в отверстие самого обеденного стола, а если бы в доске не было сучка, он воткнул бы огарок в стену. На стол положили несколько скатертей, изрезанных так, что они походили на фартук кожевника. Тогда кавалер вытащил из кармана салфетку, не более чистую, но более продырявленную, чем крышка песочницы, [115] и с важностью сказал:

– Больше двадцати лет, как я ношу ее с собой, во-первых, чтобы не запачкаться об эти скатерти, а во-вторых, потому что мне дала ее одна сеньора, и я не хочу говорить ничего больше.

Каждому положили по редьке, листья которой служили салатом, а сама редька – желудочной печатью. [116] Я им сказал, что они могут быть уверены в тяжелом страдании мочой как благодаря употреблению листьев, так и благодаря воздержанию в еде; пусть им дают на ужин только легкие, приправленные сажей и солью с перцем. Тот хвастун ответил:

– Всегда в доме моих родителей я слышал восхваление этой добродетели воздержания, и, будучи в ней воспитан, я воздержан во всех своих поступках.

– Кроме болтовни, – сказал другой дворянин. А тот продолжал:

– Идальго, столь почтенные и благородно рожденные, как я, должны учиться не быть обжорами, так как они не знают, в каком положении они окажутся в мире или на войне. Не бывало, чтобы мой отец ел больше одного раза в день, и с большой умеренностью, – кроме тех случаев, когда его приглашал герцог Альба, большой его друг, [117] – и тогда он ел больше всех присутствовавших за столом; он был великим придворным, таким остроумным и разговорчивым, что один развлекал полный зал народа, и, несмотря на все это, оставил нас очень бедными.

– Я этому не удивляюсь, – сказал я, – ибо если все состояние его заключалось в словах, то в результате остался ветер; потому что когда говорение не сопровождается деланием, то, оставаясь при первом, никогда не увидишь плодов второго. Легкость и изящество языка настолько удовлетворяют его обладателя, что все превращается в тщеславие для него и в бесчестье для других. И в заключение, язык является наиболее верным признаком содержания души, ибо большая болтливость не оставляет в ней ничего, что не было бы выброшено наружу.

Между тем я все еще дожидался своего ужина, и по тому, что он задерживался, мне казалось, что я уже служу во дворце. [118] Появился мой эконом с небольшой чашкой требухи, более холодной, чем любезности Мари Анголы. Я взял это и разорвал руками на куски, так как разрезать было нечем, и при запахе, какой поднялся от плохо промытой требухи, этот болтун сказал:

– Видя этот род пищи, я чувствую янтарный запах, который ласкает мою душу, потому что это блюдо мы всегда ели у нас в деревне, приготовленное руками одной из моих сестер; и если бы не несколько упавших туда волос, более рыжих, чем золото, это мог бы съесть отшельник.

Для меня же это пахло так, что мне очень хотелось, чтобы поваренок убрал это от меня, и я предложил блюдо этому идальго, говоря, что я уже поужинал. Он попробовал это и одобрил, и, похваливая остроту перца и лука и чистоту рук, которые это готовили, быстро управился с едой. В тот же момент потух догоревший огарок свечи, и тогда он сказал:

– Поваренок, подай сюда свечей.

– Каких свечей? – спросил поваренок. – Проваливайте и оставьте в покое свечи!

– Честное слово идальго, – сказал этот дворянин, – мне придется сделать так, чтобы тебя лишили твоего кошта.

– Это было бы возможно, – сказал поваренок, – если бы мне его давали, но трудно лишить того, что не было дано; ведь вам известно, что в этом доме уже больше четырех месяцев не давали кошта.

– Ах ты, невежа, – сказал другой, – позорить добрых людей! И ты смеешь так говорить? Люди низкого происхождения, как этот, позорят дома сеньоров, ибо они не умеют обладать терпением или переждать дурной день, они немедленно выносят недостатки на улицу, они не довольствуются уважением, какое к ним питают, благодаря их службе тому, кому они служат. Вы вряд ли смолчали бы о том, о чем молчал я, и терпели бы то, что вытерпел я, и не сделали бы того, что сделал я, пополняя их недостачу, тратя мое состояние, давая взаймы мои деньги, и говоря много лжи, чтобы оправдать их небрежность. Люди благородного происхождения считаются со многими обязанностями сеньоров: если у них нет сегодня, завтра у них в изобилии, и они платят сразу то, чего не давали понемногу.