Весна взбудоражила Антверпен, превратившись раньше времени в лето. И какое лето! Небо было гладким, как туго натянутый парус, без единого облачка. Ни капли дождя не падало на землю, с каждым днем становилось все теплее и теплее. Целыми днями мы бродили с Симхой по парку, взявшись за руки и подставив лица солнцу. Утки-мамаши исчезли на несколько недель и возвратились с птенцами. Симха восторженно глядел, как крошечные комочки пуха, желтые, коричневые, пестрые, копошились в воде, взбирались на берег и кучками — штук по десять или больше — забирались под растопыренные крылья матерей. Его поражало, что они плавают безо всякого труда.

— Когда я стану утенком, я хочу остаться мальчиком, — говорил он решительно. — Потому что я — мальчик.

— Мазлтов! — хохотала я. — У тебя будут изумительные пестрые перышки, как у всех селезней. Утки-девочки остаются коричневыми.

— Почему?

— Чтобы их труднее было заметить, когда они сидят на яйцах в камышах. Посмотри — они раскрашены в цвет песка и веточек.

Он задумался:

— А перья на моей головке не будут рыжими? Ведь у меня рыжие волосы.

— Как я могла забыть! Конечно! Ты будешь единственным рыжим селезнем в Антверпене! Рыжий селезень с рыжими локонами и в черной шапочке на макушке. И все будут друг друга спрашивать: вы видели рыжего селезня на пруду, селезня в шапочке? И будут говорить тебе: добрый день, уважаемый селезень, как поживаете?

Симха кивнул:

— Шапочку я хотел бы оставить, но брюки мне ни к чему. Если их не будет, я больше не буду писать в штаны.

Я взяла его на колени и легонько прижала пальцем его нос.

— Ты станешь утенком, — прошептала я, — и будешь писать, где захочешь. Там, в воде, никто этого не увидит.

Мои контакты с сокурсниками ограничивались часами занятий, когда я бывала в университете. В начале учебного года я являлась туда более или менее регулярно и познакомилась с девушкой по имени Софи. Она садилась рядом со мною на лекциях и в столовой, изо всех сил стараясь поддерживать беседу. Отделаться от Софи я не смогла, пришлось проникнуться к ней симпатией.

С ней, во всяком случае, было интереснее, чем с остальными, громко возмущавшимися, когда профессор объявлял, что мы должны прочесть книгу. Или, хуже того — две книги. Софи читала много и с удовольствием. И была страстно увлечена. Объект страсти звался Фридрих Ницше, Софи говорила о нем неустанно:

— Мы должны иметь мужество следовать своим инстинктам, отпустив тормоза. Мы должны давать волю гневу. Долой умеренность и рабскую мораль!

— Идеи Ницше замечательно подходят слонам, — отвечала я. — Но что будет с посудной лавкой?

— Ерунда. Он — защитник свободного развития человечества. Он сражался против поборников традиций, которые перегружают нас чувством долга и стыда. По Ницше, мы совершенно свободны, если у нас нет причин стыдиться самих себя!

— Конечно, но человечество состоит в основном из сброда, имеющего все основания стыдиться себя. Из сволочей, использующих философию Ницше для оправдания своих преступлений.

— Но он-то в чем виноват? Именно этого он боялся, именно от этого предостерегал. Пытался предотвратить злоупотребление своими идеями.

— И страх его был вполне обоснован. Его идеи просто созданы для злоупотреблений.

— Это лишь доказывает, что он заглядывал далеко вперед.

— Далеко? Всего через тридцать три года после его смерти в Германии пришли к власти неандертальцы, воплотившие в жизнь самые страшные его кошмары.

Глаза Софи загорались.

— Гитлер воплощал в жизнь лишь свои фантазии. Он абсолютно не соответствовал ницшеанской картине государя-аристократа.

— И тем не менее использовал все подготовленные Ницше ингредиенты: насилие, презрение к слабым, беспощадность и так далее.

— Хорошо, но чем виноват Ницше? На самом деле он только составил поваренную книгу, попавшую в руки дурного повара.

Я нетерпеливо отметала ее аргументы:

— Не существует повара, который из таких ингредиентов сможет приготовить что-то вкусное или хотя бы съедобное. Они научились открывать газ, тут-то их и заколодило. А результат все мы видели. Идеи Ницше хороши для философов. Для людей они не годятся.

— Не годятся для рабов. Ты слишком труслива, чтобы освободиться.

— Да, если свобода достигается за счет других.

Она пожимала плечами:

— Чтобы развиться до конца, ты должна больше думать о себе. Все люди — эгоисты. Кто не борется за себя — будет растоптан.

— Ты говоришь так, словно можно только быть растоптанным или — топтать. Словно не существует тысячи других возможностей. Конечно, я эгоистка, но не думаю, что этим стоит гордиться, а Ницше делает эгоизм смыслом жизни.

— И что ты имеешь против этого?

— Если ты не понимаешь, я не смогу объяснить. У каждого либо есть моральные устои, либо их нет. Ницше, кстати, об этом говорил. И еще кое о чем. Он говорил, что женщины — тупоумные, поверхностные существа. Женщины чаще, чем мужчины, бывают вспыльчивы, поэтому он обзывает их невоздержанными и легкомысленными. И советует загонять под стол, предпочтительно — плеткой.