Это, например, произошло в русской революции, где роль обозначающей группы перешла от эсеров к большевикам. Конечно, этого бы не произошло, если бы большевики не вели интенсивной политической борьбы с эсерами, но исход этой борьбы во многом определялся той частью солдат, рабочих и крестьян, которые внимательно следили за этой борьбой и соотносили позиции сторон со своими чаяниями.

Но и когда большевики вышли на первый план, об их отношении с революционными массами Брехт сказал: «Ведомые ведут ведущих». Поэтому во многих случаях утверждение, что «субституты лишь в том случае представляют социальную группу, если сами производят ее, продуцируют своих доверителей» [73], является преувеличением («перегибанием палки»). Английский историк Э. Карр в 14-томной «Истории Советской России» (с 1917 до 1929 года) пишет о первых месяцах после Октября:

«Большевиков ожидал на заводах тот же обескураживающий опыт, что и с землей. Развитие революции принесло с собой не только стихийный захват земель крестьянами, но и стихийный захват промышленных предприятий рабочими. В промышленности, как и в сельском хозяйстве, революционная партия, а позднее и революционное правительство оказались захвачены ходом событий, которые во многих отношениях смущали и обременяли их, но, поскольку они [эти события] представляли главную движущую силу революции, они не могли уклониться от того, чтобы оказать им поддержку».

После этих вводных рассуждений рассмотрим процесс дезинтеграции общества, идя «сверху вниз».

Мы говорили ранее в особой лекции, что самым первым объектом демонтажа стал народ (нация). Выполнение политической задачи «разборки» советского народа привело к повреждению или разрушению многих связей, соединявших граждан в народ. Эта операция велась в двух планах как ослабление и разрушение ядра советской гражданской нации, русского народа, и как разрушение системы межэтнического общежития. Альтернативной матрицы для сборки народа (нации), адекватной по силе и разнообразию связей, создано не было. Никакой программы нациестроительства государство не выработало до сих пор.

Разделение народа становится привычным фактом — разведенные реформой части общества уже осознали наличие между ними пропасти. Вот выводы некоторых исследований, в которых проблема рассматривалась под разными углами зрения.

Фундаментальный «системный» раскол прошел по экономическим, социальным и мировоззренческим основаниям — раскол на бедных и богатых:

«Бедные и богатые в России — два социальных полюса, причем речь идет не просто о естественных для любого общества с рыночной экономикой различных уровнях дохода отдельных социальных страт, источниках поступления этого дохода и его структуры, но о таком качественном расслоении общества, при котором на фоне всеобщего обеднения сформировалась когорта сверхбогатых, социальное поведение которых несовместимо с общепризнанными моральными, юридическими и другими нормами» [36].

На этот раскол накладывается сетка разделения по региональным основаниям и по типам поселений:

«Жители мегаполисов и российская провинция видели совершенно разные “России”. В мегаполисах со знаком плюс оценивают ситуацию в стране 69% респондентов, в российской провинции, районных центрах, поселках городского типа и на селе — от 34 до 38%. Ситуацию катастрофической или кризисной здесь считали свыше половины всех опрошенных, в то время как в мегаполисах — лишь более четверти. Уровень разброса оценок по отдельным городам впечатляет еще больше. Москвичей, довольных жизнью, было свыше 80%, тогда как в Пскове или Рязани — 22% и 26% соответственно» [42].

Интенсивные социально обусловленные страхи говорят о том, что люди ощущают себя не защищенными мощной системой народа, что в свою очередь заставляет их сплачиваться в малые группы или даже родоплеменные общности:

«Анализ проблемы страхов россиян позволяет говорить о глубокой дезинтеграции российского общества. Практически ни одна из проблем не воспринимается большей частью населения как общая, требующая сочувствия и мобилизации усилий всех» [62].

В.Э. Бойков говорит о дезинтеграции общества по ценностным основаниям:

«Достижение ценностного консенсуса между разными социальными слоями и группами является одной из главных задач политического управления в любой стране. Эта задача актуальна и для современного российского общества, так как в нем либерально-консервативная модель государственного управления, судя по материалам социологических исследований, нередко вступает в противоречие с традициями, ценностями и символами, свойственными российской ментальности» [19].

Институт социологии РАН с 1994 года ведет мониторинг «социально-экономической толерантности» в России — регулярные опросы с выявлением субъективной оценки возможности достижения взаимопонимания и сотрудничества между бедными и богатыми. После ноября 1998 года эти установки стали удивительно устойчивыми. В ноябре 1998 года они были максимально скептическими: отрицательно оценили такую возможность 53,1% опрошенных, а положительно 19% (остальные — нейтрально). Затем от года к году (от октября 2001 года до октября 2006 года) доля отрицательных оценок колебалась в диапазоне от 42,1% до 46%. Оптимистическую оценку давали от 20 до 22% [50]. Угроза утраты «коммуникабельности» со временем нарастает.

В результате дезинтеграции народа сразу же началась деградация внутренних связей каждой отдельной общности (профессиональной, культурной, возрастной). Совокупность социальных общностей как структурных элементов российского общества утратила «внешний скелет», которым для нее служил народ (нация). При демонтаже народа была утрачена скрепляющая его система связей «горизонтального товарищества», которые пронизывали все общности — и как часть их «внутреннего скелета», и как каналы их связей с другими общностями.