Будто живая, стоит перед глазами старая ива, расколотая грозой. Она не хотела умирать, на ней продолжали отрастать молодые побеги. После дождя в ее полусгнившем стволе кишели личинки сверчков. Однажды я подшутил над тобой, бросил тебе за шиворот личинку — ты завизжала, завертелась волчком, ударилась в слезы. Перепугавшись, я вытащил ее обратно, показал тебе, но ты продолжала безутешно рыдать, я просил прощения, умолял не говорить родителям. Ты и впрямь не наябедничала, с тех пор я стал доверять тебе как близкому другу. Но… видно, любовь рождается не из доверия. А может, наша дружба была слишком чистой и прочной и гасила порывы чувств? Но зато она помогла нам выстоять в те дни, когда небо заволокли мрачные тучи.

— Они сказали, что я скрывала социальное происхождение, — тихо проговорила ты.

Улицы запружены отрядами красных охранников, мелькают автобусы, размалеванные большими красными иероглифами. Сопровождаемая грузовиком, понуро бредет по улице группа людей с позорными табличками на шеях. В воздухе кружатся листовки. Мы стоим у входа в мой проектный институт, в глазах рябит от сутолоки и суеты кругом.

— Здесь нельзя говорить.

Ты появилась совершенно внезапно, с ужасно измученным, изможденным лицом. Ты пришла, чтобы поговорить со мной, воспользовавшись шумом многолюдного митинга, но потоком людей тебя затащило в плотно набитый, словно банка сардин, кузов грузовика, и тебе пришлось просидеть там в углу на корточках чуть не целый день.

После митинга я привел тебя к себе, ты помылась, оправила растрепавшиеся волосы и начала свой рассказ. Ну какие мы капиталисты?! Правда, отец когда-то торговал с лотка, но ведь он давным-давно бросил нас, еще после войны с японцами. Знаешь, я даже никогда не видела его, какой же он мне отец? Ведь ты можешь это подтвердить?

Хоть мы и жили долго по соседству, я почему-то никогда не задумывался, где твой отец. Я его и вправду ни разу не встречал у вас. А жили вы трудно, едва сводили концы с концами. Свою единственную комнату вы поделили пополам, перегородив доской. Передняя часть стала гостиной, в то же время здесь стояла кровать бабушки, а в дальней половине спала ты с мамой. Мне всегда казалось, что у вас в доме нет ни одной целой чашки: все они были аккуратно собраны из черепков, скрепленных специальными медными проволочками.

Помню, как часто плакала твоя бедная мать. А какая сумятица начиналась в доме, когда появлялся лысоватый мужчина в неизменной кепке, по моде тех лет, — это было уже после освобождения. [1] Мать и бабушка нервничали, суетились, тебя незаметно оттесняли куда-нибудь в угол. Потом он стал твоим отчимом, хотя у него было трое своих детей от первого брака, двое из них — старше тебя. Мать переехала жить к нему, а тебя бабушка не отпустила, пожалела, в чужой семье и обидеть могут. Кажется, все это произошло в то лето, после окончания средней школы, но тогда ты, конечно, ничего мне не рассказала.

Старшеклассницей ты, возвращаясь из школы, уже не проходила мимо нашей двери. Когда же я случайно встречался с тобой по дороге, ты болтала с подружками и делала вид, будто не замечаешь меня. В то время мы уже учились раздельно, мальчики и девочки могли встречаться только на танцах и вечерах отдыха. Но меня тогда не сильно тянуло туда, гораздо больше привлекала футбольная площадка. Я играл правым нападающим, остро переживая каждый гол. Но мне было досадно, что девочки из старших классов не приходили на стадион поболеть за нас, больше приходила мелюзга из младших классов.

Мы встретились однажды совсем случайно. Это было в майские праздники. Я повел сестру и малышей из нашего двора в парк: гуляли, веселились, ходили стрелять из духовых ружей. Подошли к качелям, а в это время мимо, по баскетбольной площадке, шла стайка девушек. Среди них была и ты. В нарядных белых блузках и цветастых юбках, с помадой на губах и красиво уложенными косами, вы шли с выпускного бала.

— Сестрица Хуадоу! — кинулась к тебе моя сестра, и вмиг детвора с радостными криками облепила тебя. Ты заговорила со мной легко и непринужденно, словно и не было меж нами отчуждения. Мы стали вместе катать ребятишек, подбрасывая их высоко вверх, а те визжали, захлебываясь от восторга.

Потом и ты села на качели, попросила меня раскачать. Я осторожно подталкивал тебя за талию, ощущая ее мягкую податливость. Ты раскачивалась все сильней, казалось, качели взмывают в самый зенит. Рассыпались, переливаясь в лучах солнца твои волосы, вздувалась колоколом юбка, открывая белые ноги, проступали контуры тоненькой фигурки. Я не мог отвести от тебя глаз, сердце вдруг замерло, пересохло во рту. Перехватив мой взгляд, ты попыталась зажать юбку ногами, качели замедлили ход. Я хотел остановить их, придержав тебя за талию, но ты взглянула с укоризной, и я, покраснев, отвернулся. Из парка мы шли домой молча.

На другой год после замужества, нет, еще годом позже, а впрочем, неважно, ты пришла навестить бабушку и заглянула к моим. Ты хотела повидаться со мной, думая, что я приехал на праздники, но я тогда не смог выбраться, у нас близился срок сдачи плотины, я не мог уехать. Помню, перед распределением в институте ты написала мне, что есть возможность остаться в городе, но ты готова поехать и в деревню. «Как прекрасно, когда струи дождя заливают лицо и ты ощущаешь на губах его сладость» — мне почему-то запомнилась эта фраза. Я ответил тебе, поезжай туда, где ты нужна своей стране, и тогда тебе не будут страшны ни ветры гор, ни холод севера. Я отвечал с ходу, не утруждая себя размышлением. Почему я не задумался тогда над тем, что таилось между строк твоего письма? Трудно сказать, я был увлечен работой, а жениться, конечно, еще не собирался. Но оказалось, что это твое письмо — последнее. Вскоре сестра сообщила, что ты вышла замуж.