Христианство называют религией любви и всепрощения, миром, врачующим раны. Но в Александрии оно обернулось маслом, подлитым в огонь. Еще при Константине Великом на ее улицах дрались сторонники Ария со сторонниками Афанасия. При Феодосии Первом толпа фанатиков, разогретая проповедями епископа Теофила, сожгла храм Сераписа вместе с его знаменитой библиотекой, основанной еще Клеопатрой. А когда Теофила сменил его племянник Кирилл, кровавые уличные потасовки стали делом повседневным.

Рассказывают, что епископ Кирилл поклялся очистить Александрию от язычников, еретиков и евреев, сделать ее насквозь христианским городом. Для этой цели он призвал толпы монахов-отшельников из окрестных пустынь. А тем не было большего удовольствия, чем вгонять христианскую благодать в упрямые головы палками и камнями. Но еврейская община была такой многочисленной и сильной, что она в ответ на погромы стала устраивать нападения на христианские церкви.

Город запылал.

Тщетно префект Орест пытался навести порядок. Епископ Кирилл в своих проповедях проклинал его как защитника еретиков и язычников. Монахи-отшельники (их называли парабалани) до того вошли в раж, что напали на улице на самого префекта. Солдаты конвоя, защищая своего командира, убили одного из нападавших. Кирилл объявил убитого святым мучеником и устроил торжественные похороны, вылившиеся в уличные шествия и новые бесчинства.

Я вовсе не хочу сказать, что христианство повсюду несет с собой кровопролитие и разрушение. В той же Антиохии оно утвердилось почти без насилий — проповедью, словом, примером праведной жизни. Но всегда и всюду есть люди, у которых главная страсть — подавлять одаренного, пригибать преуспевшего, унижать гордого. И они отыскивали в Евангелии только те слова, которые годились им для объединения в шайки: «не мир, но меч…», «поднимется брат на брата», «возненавидь отца и мать и детей своих». Всего остального они не желали слушать и выбегали на улицы Александрии избивать своих противников, ожидая за свои подвиги теплого места в Царствии Небесном. Страх земного наказания уже не мог остановить их. Власть закона ослабевала в городе с каждым днем.

Знаменитая Гипатия, на свою беду, была в большой дружбе с префектом Орестом. Да и сами науки, которым она учила в своей школе, были ненавистны христианским фанатикам. Ни математика, ни логика, ни астрономия не были включены в библейские тексты, а значит, могли только отвлекать верующих «от света истинного знания». Гипатия была ненавистна христианам втройне: как язычница, как сторонница префекта Ореста, как женщина, независимая в словах и поступках.

При этом она была безоружна и беззащитна.

Так что, когда толпа парабалани напала на нее прямо на улице, выбросила из носилок и поволокла в церковь епископа Кирилла, не нашлось никого, кто бы смог вступиться за нее или хотя бы побежать за солдатами префекта.

(Никомед Фиванский умолкает на время)

В тот день была моя очередь ехать в Пирей. Нет, отнюдь не на охоту за новыми студентами. Школе профессора Леонгиуса не было нужды прибегать к таким бандитским методам, которые описал еще Либаний и которые процветали в Афинах и в наши дни. Новичков похищали прямо в порту, отнимали все деньги, какие при них были, и насильно увозили учиться к какому-нибудь самозваному философу, не способному завлечь учеников другими способами.

Мы же ездили на закупку папирусов. Корабль из Египта приходил раз в месяц. У профессора Леонтиуса был договор с капитаном, по которому тот соглашался продавать нам свой товар прямо в порту, минуя афинских перекупщиков. Перекупщики, конечно, злились на нас, намекали, что покровитель торговли Гермес не одобряет подобные операции и может случиться, что в какой-то раз наши мулы перережут себе горло об очень острый серп, который случайно (о, совершенно случайно!) будет торчать из мешка с сеном. Мы принимали эти угрозы всерьез и брали с собой двух вооруженных слуг.

А папируса нам требовалось все больше и больше. Переписка книг приносила школе Леонтиуса чуть не столько же дохода, сколько плата, взимаемая с учеников. Среди наших заказчиков были книжные лавки, церкви, богатые коллекционеры, риторы, муниципальные архивы. Два студента постарше работали в отдельной комнате, и я сильно подозревал, что они переписывали запрещенные книги, список которых в те дни только рос и рос.

Капитан пригласил меня в трюм и не без гордости вспорол один из тюков. Спору нет, товар его был превосходен. Не только горизонтальные, но и вертикальные полоски папируса были так тщательно пригнаны друг к другу, что можно было писать на обеих сторонах листа. В отдельном ящике у него были сложены свитки, намотанные на палки с красивым набалдашником. (В Греции такой набалдашник называют «пупом» — отсюда и выражение «дочитать книгу до пупа».) Но в этот раз капитан превзошел себя — привез еще и несколько стопок великолепного пергамента из телячьих кож. Мне с трудом удалось сохранить скучающее выражение на лице и вести торг в небрежной манере.

На обратном пути я дал волю мечтам. Я представлял себе, как эти пергаментные полосы, только что переплывшие Средиземное море, сами превратятся в корабли, плывущие через океан времени. Как мы превратим их в крепкие свитки и в плотные кодексы из сложенных вдвое и вчетверо листов, как нагрузим словами и строчками и как где-то, когда-то, в неведомых портах будущего неведомый потомок начнет выгружать наши послания. И увидит, что мы мучились теми же тайнами Божьего мира, искали ответов на те же загадки. А может быть, если я буду учиться еще старательнее, то когда-нибудь и мне удастся отыскать хоть один ответ, который будет иметь цену и через десятилетия, который заденет душу этого потомка, заставит задуматься, переписать, отправить дальше…

По возвращении я был испуган тишиной в доме профессора Леонтиуса. Гигина молча сжала себе щеки ладонями, кивнула на дверь в библиотеку и прошлась перед ней на цыпочках.

Я осторожно вошел.

Профессор Леонтиус сидел один, откинувшись в кресле, положив на стол сжатый кулак. Он открыл глаза на звук моих шагов. Именно тогда я впервые заметил на его горле те шишки, которые Бласт потом называл «буграми горя».

Он подвинул ко мне табличку-письмо с остатками взломанной африканской почтовой печати.