Что больше всего потрясает Патрика, едва он переступает порог мастерской, так это то, что со стен исчезли все фотографии Жака.

А вот и Николь, встречающая его очень любезно. Странно, но она не в трауре, а если и носила его, то недолго! И вид у нее вовсе не убитой горем супруги. Патрик приготовил слова соболезнования, которые даже не решается произнести. Он в полном замешательстве. Николь усаживает его в любимое кресло Жака.

— Мой бедный друг, — говорит она, — я все думала о вас. Какое чудовищное испытание! Я никогда не смогу отблагодарить вас за это.

— Но… простите, я что-то не понимаю, — бормочет Патрик.

— О, не спорьте. Я знаю. Я все знаю, вас чуть было не осудили из-за меня. Спасибо, Патрик.

— Но, уверяю вас…

— Бросьте, Патрик! Я же знаю, что, если вы молчали, это из-за меня. Но теперь вы можете говорить. Кроме нас, здесь никого нет. Ведь это из-за меня, не так ли? Вы хотели меня пощадить. Если бы вы сказали правду, может быть, и меня бы арестовали.

— Арестовали?

— Ну да… как сообщницу. Если бы вы признались…

— Признался в чем?

Николь грустно улыбается.

— Оставим это, — говорит она. — Еще рано говорить о таких вещах. Выпьете чаю?

— Но я не убивал его. Только не думайте, что…

Николь двусмысленно улыбается.

— Это был несчастный случай, — тихо вздыхает она.

— Ну конечно. Машину занесло.

Николь предлагает Патрику сигарету. Подносит зажигалку.

— Я недооценила вас, Патрик. Считала слишком совестливым, а вы хорошо скрывали свое истинное лицо. Но с тех пор как… словом, после случившегося я узнала вас много лучше. Вы такой же, как и я, — скрытный и увлеченный. Но я уважаю ваше молчание, Патрик.

Разговор становится все более непринужденным. Между ними устанавливается явная близость. Однако Николь все вертится вокруг вопроса, который не решается задать. Но не теряет малейшей возможности сделать прозрачный намек. Например, спросить его о тюрьме. Тюрьма сильнее всего потрясла Патрика. Он действительно очень страдал, особенно в первые дни.

— Из-за угрызений совести? — допытывается Николь.

— Угрызений совести? Нет. Из-за обрушившихся на меня подозрений. Ведь это ужасно — не иметь личной жизни!

— А вам есть что скрывать?

— О нет! Но я подводил итоги. Сравнивал свою жизнь, такую тусклую и, по сути, пропащую, с блестящей жизнью Жака!

— Бедняжка Патрик! Так вы завидовали ему? И совершенно напрасно! Я не любила его. Никогда не любила. Вы именно этого признания ждали от меня?

Она так близко от него, что ему стоит лишь нагнуться, чтобы поцеловать ее, но она тут же отодвигается. И пускается в откровения. Жак был отвратительной личностью, с невыносимыми привычками, жестоким. Он пользовался людьми, как подопытным материалом.

— Не раз я мечтала, чтобы он умер, — шепотом заканчивает Николь.

Патрик чувствует, что, если он обвинит себя, она упадет в его объятия. Но он не решается.

— Да, — просто говорит он, — я не сожалею о случившемся.

Она отходит. Разочарованная.

На следующий день Патрик снова возвращается в Пей. Николь нет дома. Но Мария, старая служанка, здесь. Сначала она ведет себя очень сдержанно, но Патрик умело задает вопросы, и постепенно служанка открывает ему свою душу. Она пересказывает ужасные сцены, свидетельницей которых ей приходилось бывать. «Бедная мадам! Удивляюсь, откуда у нее брались силы оставаться с ним? Бывали вечера, когда мсье внушал мне самый настоящий страх…»

Приход Николь прерывает рассказ Марии.

По выражению лица Патрика молодая женщина сразу понимает, что он устроил Марии допрос.

— Она вам все рассказала, да? Не спорьте, к тому же я бы хотела, чтобы вы узнали обо всем.

Николь снова начинает рассказывать. Как любая женщина, едва начав рассказывать о своей жизни, она уже не может остановиться. И Патрик очень скоро убеждается, что служанка не преувеличивала. Жак Ереван был настоящим чудовищем.

— Если бы все повторилось! — восклицает он.

Но тотчас спохватывается:

— К сожалению, я не убивал его!

Тогда Николь выдвигает ящик стола, достает пистолет и протягивает его Патрику.

— Я сама уж было решилась, — признается она. — И если бы вы не опередили меня, я…

Патрик протестующе поднимает руки.

— Знаю, знаю, — обрывает она. — Вы ничего не сделали. Но я была к этому готова. Потому что порой наступает минута, когда смирение превращается в рабство.

— И вы бы выстрелили?