– Что-то случилось, Маша? – раздался вдруг голос включившего ночник Гурова, и она вздрогнула. – Тебе плохо?

– Мне плохо, Лева! Мне очень-очень плохо! – дрожащим голосом шептала она, медленно приближаясь к кровати. – Мне так плохо, что я сейчас просто умру! Я никогда до конца не понимала, что ты значишь в моей жизни! И поняла только тогда, когда потеряла тебя! А я ведь жить не могу без тебя, Лева! Я не могу без тебя дышать! Я уже и не человек вовсе, а одна оболочка! Прости меня! Христом Богом заклинаю тебя, прости!

Слезы ручьями катились по ее лицу, но она не замечала их, а напряженно, изо всех сил всматривалась в лицо Гурова, в его глаза, и больше всего на свете в этот момент боялась, что он ей не поверит. Что он сочтет все это игрой, устроенным для него, как выразился Стас, театром одной артистки. А она ведь говорила искренне, от души, которая стонала и обливалась кровью.

– Ну, поверь же ты мне, Лева! – заклинала она его.

В ответ на все это Гуров вздохнул и протянул к ней руку, приглашая лечь рядом. Мария не легла, не упала, она обессилено рухнула на кровать рядом с ним и, ухватившись за него, как утопающий за соломинку, зарыдала так, что у нее не то что плечи тряслись, а все тело содрогалось. А Лев Иванович обнял ее, не делая, однако, ни малейшей попытки как-то успокоить, – пусть проплачется, и смотрел в потолок, но видел перед собой лицо Тани.

И все вроде бы вернулось на круги своя: Гуров по-прежнему работает на Петровке, Мария играет в театре, но вот прежних доверительных отношений со Стасом и Петром ей восстановить так и не удалось, да еще временами ловит она на себе задумчивый взгляд мужа, от которого ей становится зябко, но она внутренне собирается с силами и мысленно повторяет одно из любимых выражений Гурова: «Будем терпеть!»