– Одного нам надо опасаться, – твердо сказал он. – Мы не должны даже близко подпускать сюда Джорджи Бассета. Если мы это нарушим, погибнет все!

– Да будет так! – произнес Пенрод тоном, каким дают клятву. – Пусть нога Джорджи Бассета не ступает сюда!

Увы, нога Джорджи Бассета ступила. Собственно говоря, мальчики были сами в этом виноваты. Они так важничали в присутствии Джорджи, напускали на себя такой таинственный вид, что, вполне естественно, разожгли в нем любопытство. Ну, мог ли он остаться равнодушным, когда они, едва завидев его, начинали то перешептываться с заговорщицким видом, то произносить непонятные слова. Можно ли удивляться, что в самом скором времени Джорджи твердо решил разнюхать, чем они занимаются.

Уже через несколько дней он узнал о существовании домика и даже увидел его вблизи. Однажды Джорджи почувствовал себя плохо и остался дома. Позавтракав, он ощутил прилив бодрости и решил предпринять небольшую вылазку. Он направился во двор Сэма Уильямса. Он знал, что все мальчики сидят на уроках и, ничего не опасаясь, спокойно обошел вокруг домика. Дверь оказалась заперта на замок, и, осмотрев все снаружи, он отправился домой.

Его любопытство настолько обострилось и терзало Джорджи до такой степени, что он ни о чем другом не мог и думать. Новые выпады Тайного братства отнюдь не умерили этот пламень. Когда они довели до сведения Джорджи, что они приняли решение не подпускать его ко двору Уильямсов ближе, чем на сто шестнадцать футов (именно такое расстояние определил Пенрод), несчастный изгой не выдержал. Он отправился домой и обратился с жалобой в вышестоящую инстанцию, дальнейшее поведение которой и позволяет возложить на взрослых ответственность за все, что произошло потом. Уже через час миссис Бассет сидела в библиотеке миссис Уильямс и рассказывала о том, как обидели ее Джорджи.

– Конечно, Сэм не виноват, – сказала она в заключение своей речи. – Джорджи очень хорошо относится к Сэму. Он ни в чем его не упрекает. Мы с Джорджи совершенно уверены, что Сэм был бы прелестным и очень вежливым мальчиком (именно так Джорджи и сказал), если бы Пенрод не оказывал на него такого дурного влияния. Джорджи совершенно уверен, что Сэму очень хотелось принять его в игру, но Пенрод заставляет Сэма делать все по его указке. Джорджи говорит, что больше всего его и обидело, что это двор Сэма, а распоряжается всем Пенрод. Можете себе представить: Джорджи пришел в гости к Сэму, и вдруг не Сэм, а другой мальчик, говорит ему, чтобы он даже близко не подходил. Но больше всего Джорджи обиделся на Мориса Леви. Джорджи говорит, что даже Пенрод с удовольствием принял бы его в члены клуба, если бы не Морис Леви. И по-моему, Родди Битс тоже его обидел. Что-то Джорджи говорил и про него.

Про двух чернокожих миссис Бассет ничего не сказала. Из этого можно сделать вывод, что в жалобе Джорджи они упомянуты не были.

– Джорджи сказал мне, что все остальные мальчики отнеслись к нему очень хорошо, – продолжала миссис Бассет. – Вот поэтому-то он и считает, что они непременно должны позволить ему с ними играть. Он говорит, что большинство этого бы очень хотело, а, значит, он сможет оказывать на них положительное влияние. Слышали бы вы, миссис Уильямс, как трогательно он об этом говорил. Конечно, мы, матери, не должны хвастаться своими детьми, но Джорджи, правда же, не такой, как другие мальчики. Он такой впечатлительный! Вы представить себе не можете, как он обиделся! Я даже боюсь, как бы он не заболел! И, знаете, я понимаю его. Конечно, не мне, матери, хвалить свое дитя, но, согласитесь, как это благородно! Ведь он хочет вступить в их клуб не для собственного удовольствия, а чтобы оказывать на них благое влияние. Вы согласны, миссис Уильямс? Ведь это необыкновенно благородное стремление!

Миссис Уильямс подтвердила, что это, действительно, необыкновенно благородно со стороны Джорджи. Результатом ее диалога с миссис Бассет явился другой. Миссис Уильямс решила, что тут не обойтись без влияния мужчины, и тем же вечером мистер Уильямс поговорил с сыном по-мужски.

– Или вы примете Джорджи Бассета в свою игру, – заявил он, – или я разрушу ваш дом.

– Но…

– Никаких «но». Я не желаю выслушивать жалобы от соседей!

– Но, папа…

– Хватит! Ты ведь сам сказал, что ничего не имеешь против Джорджи.

– Я сказал…

– Ты сказал, что не любишь его, но сам не смог мне объяснить, за что. Ты не привел ни одного случая, когда Джорджи повел бы себя плохо. Не мог привести ни одного примера, когда Джорджи поступил бы не по-джентльменски. Тут и спорить нечего. Или ты пригласишь в следующую субботу Джорджи в домик или домика больше не будет.

– Но, папа…

– Я больше не желаю это обсуждать. Если хочешь, чтобы я сломал твой дом, можешь продолжать, как раньше, дразнить со своими дружками этого безобидного парня. Но если хочешь, чтобы домик остался, будь вежлив и пригласи его. Я тебя предупредил! Больше ты от меня ничего не услышишь!

Сэм был совершенно подавлен.

На другой день он пересказал членам Братства свою беседу с отцом, и всех охватило уныние. Дела принимали столь скверный оборот, что было решено после уроков собраться на экстренное совещание. В домике собрались все. Дверь плотно затворили, окно закрыли доской. Потом зажгли свечу, и «братья» стали высказывать свои соображения по поводу постигшей их беды. И все они согласились в одном: если среди них появится Джорджи Бассет, их дело погибнет. С другой стороны, рассуждали они, если его не принять, у них попросту «ничего не останется».

В обсуждении не принимал участия только Верман. Он занимался другим. Члены Тайного братства поручили ему роль раздатчика ритуальных ударов. При посвящении Родди Битса и Мориса Леви он отлично справился с этим делом, и все сошлись во мнении, что ему следует продолжать в том же духе. Когда посвящали Родди, Верман пользовался старой планкой, которую нашел на крыше сарая. Но сегодня он где-то раздобыл новую доску. Она была гораздо шире и увесистее своей предшественницы, и сейчас Верман обстругивал ее с одного конца, стремясь придать ему форму рукоятки. Это занятие поглотило все его внимание. В отличие от других, он, казалось, и не думал впадать в уныние. Наоборот, его глаза весело сияли, и пламя свечи лишь подчеркивало этот радостный блеск. Казалось, он предвкушал какое-то радостное событие и даже время от времени хохотал от удовольствия. Это привлекло к нему внимание остальных, и, заметив, чем он занимается, все замолчали и стали задумчиво следить за ним. Мрачность мало-помалу начала покидать их лица, все больше уступая место выражению радости и покоя. Они все следили и следили за Верманом, а потом Пенрод довольно весело сказал: