— У них сейчас все в порядке. Элизабет счастлива: он словно сызнова родился.

— Заново! — вскричал Йерр. — Ему пришлось родиться заново,совершив усилие, в корне отличающееся от тех усилий, с которыми мать произвела его на свет — за что он сам не нес никакой ответственности, — когда она обрекла его на крики, на холод, на дневной свет, на воздух и на постоянный голод. А родиться сызнова,как это называлось в старину, — такая задача не выходит за рамки возможностей учебника грамматики!

Этого вполне хватило, чтобы спровоцировать взрыв.

— Хватит! Уймись! — заорал Р. — Что такого тебе сделал Томас? Откуда у тебя берутся эти полицейские замашки?..

— Не полицейские, а сугубо музыкальные, — парировал Йерр.

— …это рабскоеследование правилам?..

— А можно ли назвать более свободнымчеловека, говорящего как бог на душу положит, не знающего правил?

На это Р. ответил, что не видит причин называть ученым человека, знающего правила и упивающегося собственным красноречием.

— К чему эта неустанная словесная слежка? — продолжал он. — Эта мания исправлять все, что мы произносим? К чему эта нездоровая страсть к самым напыщенным, самым архаичным формам?!

— Да почему я должен оправдыватьсяили скрывать свое стремление к поправкам?! Разве я обязан маскировать свои пристрастия, на чем бы они ни были основаны — на тайных амбициях или физиологических мотивах? Или еще: разве я нуждаюсь в чьих-либо подсказках, кроме той, что навеивает мне страх, навеивает без конца?

— Этого совершенно недостаточно, — ответил Р. — Разумеется, твоя особая чувствительность была бы оправданна в том случае, если бы эти заклинания обращались на тебя самого, защищали тебя самого, но зачем же постоянно поучать других? Зачем одергивать, исправлять, упрекать окружающих? Зачем распространять свою любовь к языку на целую вселенную? Неужели ты боишься, что мы нанесем ущерб не только твоему языку, но и поколебаем устои речи в целом?

— Поколеблемустои, — исправил Йерр. — Наконец-то и ты нашел верное выражение. И в самом деле. Это что-то вроде силлогизма. Если тело, уступившее эмоции, искажает свой голос, разрушает строй своей речи, тогда и язык, сам по себе раздробленный, хаотичный, откроет путь всему, что может исказить, поколебать, повергнуть в хаос… <…>

— И это, конечно, будет шаг к нечестивости, ужасу и всему самому чудовищному, что есть на свете, — иронически закончил Р.

— Когда вербальные конструкции теряют целостность, когда слова сталкиваются, утрачивают смысл, опошляются и звучат жаргонно, когда смещаются ударения и нарушаются согласования, когда разгул вульгарности достигает апогея…

— …тогда наступает хаос, являются страшные призраки и Тараск[101], и мир погружается в мерзость разврата, не так ли? — ядовито сказал Р.

— Напрасно ты смеешься! Стоит нарушить эту границу — согласен, что призрачную и вполне мифическую, — как все действительно рушится, все сгорает в адском огне и наступает апокалипсис!

Однако языки ничего не очищают, — возразил Р. — Скорее уж оскверняют, если верить А.

— Да. Но это касается более или менее застывших форм. По правде говоря, я не знаю…

— Хрюканье тоже застывшая форма, такая же, как длинный латинский период…

— Я неточно выразился, — признался Йерр. — Это не так… Без сомнения, формы языка являются менее застывшими, чем шумы, эмоции и молчания. Я бы даже назвал их более свободными — ибо они основаны на более ясном, более сложном, более устойчивом правиле…

— Откуда следует, — сказал Рекруа, — что между кошачьим мяуканьем и поэтическим произведением ты — Йерр Брамин, Йерр Пуританин, Йерр Очиститель — находишь функциональную разницу?

— Нет, дело здесь, конечно, не в функции. Да. И все же… может быть, в употреблении…

— Но как же то, что не функционально, может иметь употребление?

— Не то употребление, что свойственно языку. Но чисто личностная манера пользоваться языком… Тебе, конечно, этого не понять. Вот Коэн как-то говорил, что существует книжная традиция. Так же существует и употребление языка, который лишен голоса. И так же существует употребление звуков, которые являются только голосом. Музыка, книги… Но не речь…

— И ты в это веришь?

— Не знаю. Но я верю, что в это не нужно верить. Это ведь тоже своего рода верование. Есть ли надобность верить в музыку — в то, что не имеет смысла без исполнения? В то, что ничего после себя не оставляет? А что же происходит во время чтения книги, во время исполнения музыки?

Воскресенье, 9 сентября. Загрипповал. Попросил, чтобы включили отопление. Консьерж отказался. Я провел весь день в постели, в полубреду, без сна.

Понедельник, 10 сентября. Днем зашел Йерр. Я с трудом встал, еле дополз до двери и открыл ему.