«Как бы опять потопа не случилось, — подумал караульный Коростылев и не по уставу поднял воротник шинели — укрыть неживые от мороза уши. — Вполне может статься. Как раз и бывает по октябрю…»

…А Мюллерша знай пришептывала: «Ты ушки-то свои береги, Исидор Гаврилович, хорошенькие у тебя ушки — махонькие, точно у младенчика…» И дышала при этом жарко-жарко, и постанывала изредка. А уж грех, не грех — пускай там, в Святейшем Синоде, разбираются, если что прознают…

…Только по щекам не надо, ваше императорское, при всем строе, а коли в капралы — так это с нашим превеликим, ваше императорское, и коли чего еще — так мы тоже с превеликим, хоть куда, хоть в самую Сибирь, не будите только, ваше императорское, жуть как Морфей проклятущий повязал…

А Нева вершок за вершком поднимала свои пока еще неспешные воды, словно тоже спала, во сне сама не ведая, пощадит она на сей раз этот холодный каменный град, своевольно разместившийся в ее болотистых владениях, или вздыбится всеми своими водами поутру и заберет его в себя вместе со всеми людьми, домами, дворцами, чтобы он уже в небытии вечно досматривал свои суетные сны.

Le defiledes comediens

[Парад комедиантов (фр.)]

Поутру, затемно, граф Литта, как и было договорено накануне, ожидал их у себя.

Первым явился молодой барон фон Штраубе, граф, однако, предложил дождаться остальных орденских братьев и более ни о чем говорить с ним до поры не стал, куда-то удалился, оставив его в одиночестве.

Фон Штраубе оглядел залу и сразу отметил бедность обстановки — довольно грубой работы стол, простые скамьи вместо кресел, канделябры всего на две-три свечи, чтобы лишних не жечь. Вообще-то граф Литта, несмотря на свой монашеский сан, любил жить в окружении роскоши, и потому в простоте этой залы фон Штраубе усмотрел не скаредность графа, а выверенный им замысел: тот явно желал показать монахам-рыцарям, в какой скудости пребывает Орден в сии далеко не лучшие для него времена.

Впрочем, то, что висело на стенах, составляло истинное богатство, но распознать его цену могли бы только люди, осведомленные в подобных вещах. Вроде бы заржавевшая железка — а в действительности меч Меровингов, его, фон Штраубе, далеких предков; этот меч — быть может, единственный сохранившийся на свете — редкость столь великая, что, пожалуй, уже и не имела цены.

А это кольчуга и шлем Людовика Святого — дар, принесенный монархом Ордену еще на Палестинской земле.

Ну а латы Ричарда Львиное Сердце многим ли дано было узреть из живущих ныне в этом мире?

А про этот позеленевший медный наконечник — кто бы знал, что он с копья самого царя Давида? Тоже привезенная из Палестины драгоценная реликвия Ордена.

И другие кольчуги, доспехи, шлемы — за всем этим история бранной славы и шествия христианства по земле.

Вывешено было напоказ (фон Штраубе и это сразу уразумел) тоже не зря: посвященным должно было напомнить о прошлых заслугах и могуществе столь почитаемого некогда во всем христианском мире Ордена.

На другой стене висели куда более сверкающие предметы оружия, однако воистину не все, что сверкает, с непременностью драгоценно. Всем этим начищенным до блеска кирасам, латам, палашам, наколенникам, барон знал, от силы лет сто пятьдесят, а то и меньше, так что скорее они бы подошли для украшения стен какого-нибудь трактира в рыцарском стиле, чем для гостиной комтура одного из древнейших рыцарских орденов.

— Сейчас все будут в сборе, — сказал граф Литта, спускаясь в залу по боковой лестнице — видимо, наблюдал за улицей с верхнего этажа.

И вправду, после его слов дверь открылась. Первым молча вступил отец Иероним. Лицо его было строго, спина пряма. Слишком пряма для девяностолетнего старца. И слишком непреклонно пряма для монаха, явившегося к самому высокому после магистра иерарху Ордена.

Тотчас вслед за ним появились орденские браться Жак и Пьер — они-то, видимо, и привезли отца Иеронима, иначе как бы нашел дорогу сюда слепец? Оба, войдя, приветствовали комтура какими-то завитушистыми поклонами, более пригодными для приветствия какого-нибудь высокого светского вельможи.

Граф Литта слегка покривился, но делать внушения им не стал, ибо тем временем отец Иероним наконец как-то нащупал своими бельмами и его, графа, и фон Штраубе. Барон всегда несколько робел под взглядом этих белых слепых глаз, казалось умевших смотреть в самую душу. На сей раз, однако, слепец лишь прошелся по нему бельмами, а вот на Литте их позадержал, и фон Штраубе почувствовал, что при этом даже комтура охватила робость, ибо так сурово не могут смотреть никакие зрячие глаза.

Явно приложив к тому усилие, граф отвел взгляд от этих бельм и сказал: