Знала, на что он клюнет! За билеты эти отдала все деньги, которые копила на новые джинсы. Если бы я догадывалась, чем обернется! А он наверняка догадывался! Поэтому у входа его уже поджидала какая-то его поклонница, стриженая под болоночку.

Его билетерша, разумеется, пропустила, а мне: "Тебе, девочка, еще рано ходить на такие фильмы". Тут Саламахин: "Слушай, раз тебя все равно не пускают, отдай Светке свой билет, не пропадать же". Я болоночке этой билет отдала, а сама стою, чуть не плачу. Как будто ноги об меня вытерли!

Как раз в этот момент вы подошли. "Ну и дружок у тебя! — говорите. — Ничего, не грусти. Пошли". У вас лишний билет оказался. А из фойе вас уже звали две киношные знаменитости, и билетерша, когда мы проходили, слова мне не сказала.

Потом, перед началом сеанса, мы сидели в баре за одним столиком с вашими знакомыми, пили кофе. А Саламахина с его болонкой даже не пустили туда, они смотрели на нас через стеклянную дверь и только глотали слюнки. И мне хотелось показать им язык! Помните, как у Феллини в "Ночах Кабирии"? Когда ее, Кабирию, посадили в роскошный лимузин, она ехала и кричала из него своим подружкам: "Смотрите, смотрите, с кем я еду!" Глупо, правда? Но я и была тогда совсем еще глупая, маленькая…

А вы помните тот вечер?

Да, теперь он вспомнил. И вышло-то вначале совершенно по-дурацки. У Ирины в ту пору, как он подозревал, завязался роман с каким-то не то йогом, не то экстрасенсом, у которого она, по ее словам, лишь обучалась искусству медитации. Было там что-то между ними или нет — теперь иди гадай, но в ту пору его, Еремеева, все это изрядно мучило. Нынче не вспомнить, готов он был в тот вечер к настоящему адюльтеру или просто маялся дурью, но в тот вечер взял да и позвал на этот просмотр в Дом кино одну подругу юности, с которой когда-то его очень даже многое связывало.

С этим, однако, произошел облом — подруга почему-то не явилась. Он уже собрался уходить, и тут вдруг стал свидетелем того, как смазливый какой-то парень по-хамски обошелся с маленькой девчушкой в очках. Она с трудом сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Может, из-за того, что ему, Еремееву, и самому было погано, он особенно близко ощутил, что у этой девчушки сейчас творится в душе. Дальше все случилось именно так, как Нина и рассказывала. Помнится, он потом еще поразился смышлености этой девчушки. Все-то она знала, совершенно на равных участвовала во взрослом разговоре, рассуждала очень умно и самостоятельно. Удивительная, в общем, оказалась девочка!..

— Помните? — снова спросила она.

— Да, теперь вспомнинаю, — проговорил он. — Не бог весть какой подвиг с моей стороны. Что я, собственно, сделал такого особенного?

Нина сказала:

— Вы помогли человеку не чувствовать себя несчастным — неужели это мало, по-вашему? А для меня это был очень важный день. Один из самых важных дней в моей жизни! Ведь вы меня сейчас не узнали, правда же? Еще бы! И никто не смог бы узнать! И все благодаря тому вечеру! Я тогда поняла, что хватит быть гадким утенком! Тогда как раз я и выбросила эти дурацкие очки, вставила линзы, сменила прическу, стала по-другому одеваться. Конечно, такая случайность, как в тот вечер, повториться не могла, но я все равно думала — вдруг, вдруг!.. Вдруг повторилось бы — и вы бы смотрели на меня уже совсем другими глазами, чем тогда!

Еремеев не знал, что на это сказать. Даже по сравнению с той девушкой, которую он видел всего десять минут назад, она сейчас была совсем, совсем другая.

— А потом, — сказала Нина после паузы, — я вас увидела еще раз. Это было через два с половиной года после того вечера. Первого сентября вас пригласили выступать в нашу школу. Это на Красносельской, может, хоть это помните?

Да, было такое. Он кивнул.

— Вы меня, конечно, не видели, — продолжала она, — я сидела на последнем ряду. Сначала выступали какие-то замшелые ветераны чуть ли не Куликовской битвы, и все талдычили одно и тоже: про то, что детство — самая счастливая пора. А потом вышли вы… Помните, что вы тогда говорили?

Еремеев покачал головой.

— А вы говорили, — сказала Нина, — что детство — наоборот, пора самая трагическая. Пора, когда человек учится чувствовать, мыслить — а значит, и страдать, ибо и мысли, и чувства неотторжимы от страданий. Пора первых сомнений, первой любви; и то, и другое прекрасно — и в то же время трагично. Вы говорили о том же, о чем думала и я!.. И тогда я поняла, — тихо добавила она, — что вы и есть мое первое настоящее страдание, потому что вы — моя первая любовь…

Она замолкла. Он тоже молчал, не знал, что ответить. Думал: господи, ведь совсем ребенок!.. И в то же время что-то странное было в душе, чему он пока не мог дать имени.

— Дмитрий Вадимович… — наконец еще тише произнесла она.

— Я же тебя просил, — сказал он, — называй меня…

— Да, Димой… — кивнула она. — Дима… Простите, что я спрашиваю… Дима, а вы…

Он сказал:

— И называй меня на "ты" — мы ведь так давно знакомы, оказывается.

— Хорошо… — И, покраснев, спросила: — Дима, а ты очень любишь свою жену?