У третьей …

…Лязгнули засовы, дверь со скрежетом открылась, и его ослепило хлынувшим светом.

— Нина… — произнес он, хотя пока еще и не мог ее разглядеть.

— Выходите, — донесся ее голос. — Пошли. Тут, кстати, кое-что коренным образом изменилось.

Глаза стали понемногу привыкать к свету, и Еремеев увидел, что позади Нины стоят оба монарха. Но — что это? Король, кажется, успел изрядно похудеть и теперь его костюм времен людовиков висел на нем, как мешок, а император стал несколько меньше ростом и его подол древнеэфиопского балахона касался пола. Однако миг спустя Еремеев вдруг понял, что вовсе не монархи это, а Диспетчер и Велизарий, почему-то переоблачившиеся в монаршьи одежды. Впрочем, и в их лицах произошли ощутимые перемены — физиономия Велизария обрела некоторое свиноподобие, прежде незаметное, но теперь совершенно отчетливое, а лицо Диспетчера сделалось неподвижным, как маска, и оттого на нем стали заметны неровные, как на плохо настеленном асфальте, бугры. Да и значительности в их лицах за эти от силы полчаса изрядно поприбавилось.

— Выходите, вы свободны, — произнес Велизарий довольно-таки величественно.

— Бары-анабузык, — не менее величественно добавил Диспетчер.

Наконец и Гоня узнал их.

— Да ведь это же… — пробормотал он. — Ребятки, а чего это вы?..

— Кеш анатык! — властно произнес Диспетчер, и бугры на его щеках на миг взбухли от гнева.

— Что за маскарад? Велизарий, может, хоть ты объяснишь? — спросил Гоня растерянно.

Тот в ответ взвизгнул совсем по-поросячьи:

— Обращаясь ко мне, ты должен говорить "сир"! — и при этом возгласе его свинорылость обозначилась еще более, чем прежде.

— Пойдемте, пойдемте, — шепнула Нина, — сами сейчас поймете все.

— Сабардук, — сказал Диспетчер, и они вместе с Велизарием повернулись и вышли из камеры вполне с монаршьим достоинством.

Нина, Гоня и Еремеев двинулись вслед за ними. Выйдя в залитый светом коридор, несколько поотстали, и тогда Еремеев спросил Нину вполголоса:

— Так что все-таки произошло?

— Естественное завершение, которое нетрудно было предугадать, — ответила она.

Втроем они вошли в тронную залу. К этому времени Диспетчер и Велизарий, вошедшие туда за полминуты до них, уже успели воссесть на троны и теперь, неотрывно глядя на экран, на котором по-прежнему сыпались в кучу монетки. Между ними стояла банка с квашеной капустой, и они жевали ее, чавкая так же смачно, как их предшественники на этих самых тронах.

В углу залы копошились какие-то убогие, уродливые человечки в рванье, все почему-то горбатые, зашивавшие два больших холщовых мешка.

— Однако на чем бишь мы прервали наш разговор? — прожевав капусту, обратился Велизарий к Нине.

— Что-то я не припомню, чтобы я с вами о чем-нибудь… — сказала она, однако любитель квашеной капусты перебил ее:

— Ну, со мной, не со мной — это неважно. Ибо…

— Ибо: le roi est mort. Vive le roi! [Король умер. Да здравствует король! (фр.)]— вклинился Диспетчер, или как бишь там его нынче следовало величать.

— Точно так же, как: l’impereur est mort. Vive l’imereur! [Император умер. Да здравствует император! (фр.)]— поддержал его Велизарий. И прикрикнул на копошившихся над мешками горбунов: — Эй, долго еще вы там возиться будете?

Лишь теперь по форме этих мешков Еремеев понял, что в них. Точнее, кто в них.

Один из убогих разогнул спину, насколько это ему позволил горб:

— Уже всё, ваше королевское! Прикажете уносить?

Новоиспеченный монарх, не снизойдя до слов, сделал лишь повелительный жест рукой. Уродцы взвалили мешки к себе на горбы и торопливо понесли их из залы.

Лишь после того, как горбатая похоронная команда исчезла, новый король величественно изрек:

— Да простятся им их грехи. Пусть упокоятся с миром.

— Кунаш анабарык, — не менее величественно прибавил император.

На какое-то время в зале воцарилось безмолвие, были слышны только удаляющиеся шаги горбунов, куда-то уносивших по подземному коридору свой скорбный груз. Когда и звуки шагов этих перестали доноситься, король снова нарушил тишину, произнеся:

— Да, великие были грешники… Впрочем, как говорят, de mortuis aut bene, aut nihil [О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.)]. — И уже вполне деловитым тоном, обращаясь к Нине, продолжал: — Однако подобные вещи не должны слишком надолго отвлекать нас от насущных дел. Не время для праздности, ибо…

— Ибо otia dant vitia [Праздность рождает пороки (лат.)]! — вставил император. — Ышиндур ырбанала!

— Именно так, — кивнул король и перевел взгляд на Нину. — Посему вернемся-ка к заботам мирским. Я хочу, дитя, чтобы ты кое-что сделала для нас. Я имею в виду что-то более или менее ощутимое, а не эти пустяки, — он махнул рукой в сторону включенного монитора. — Это у старичков наших покойных из-за подобных мелочей глаза разгорались. Жадны, ох, жадны были покойнички, что тут и говорить! Жадность совсем разум застила, потому зачастую дальше собственного носа не заглядывали. А без нее-то, без заглядки в будущее, всегда рискуешь плохо кончить, и судьба наших покойничков — тому самый наглядный пример. Не для больших дел были рождены, им бы только мелочишки побольше.