Я не уверен, что понимал его. Но он был так трогателен, так напыщен в своем возбуждении, что мне действительно очень хотелось показать, что я все понял: я кивнул и широко улыбнулся. Однако безуспешно.

— Неужели ты не понимаешь, что все сложности и беды в нашей жизни идут от неспособности разобраться с проблемами поддельности и неподдельности? — вскричал он, и голос его сорвался на фальцет. — Только когда мы изгладим и сотрем все различия меж поддельным и неподдельным, только когда будем существовать в полной неопределенности и сомнительности, мы сможем жить счастливо. Во веки веков.

С этими словами он взялся за «Мадонну». Снял ее со стены, поставил на пол и разломал раму, пнул ногой по углам — проклейка не выдержала, шпонки обломились, а он принялся топтать рейки, посыпалась позолота, полетели щепки.

— Если кто и мог бы признать меня и понять, так это ты! — кричал он. — Увидев, как власти с тобой обошлись, я подумал: он поистине находка для меня, я сделаю его счастливым, верну ему все, что он потерял. Он сможет сказать властям: мне без разницы, что вы у меня отбираете, хоть все вообще уносите, я никогда не стану требовать возмещения убытков. Мне от тебя нужно только одно — твоя по-деревенски глуповатая ухмылка да несколько слезинок. Ты же вправду такой простак, как сам говоришь.

Даже сейчас я понятия не имею, чего он, собственно, от меня хотел.

Он захлопнул створки «Мадонны», да так небрежно, что я услышал жалобный скрип петелек, и протянул ее мне, вернее, швырнул мне в руки.

— Забирай ее и катись отсюда! — сказал он и через комнаты Кандинского и Ван Гога вытолкал меня к выходу, а напоследок бросил: — Мог бы и полюбить меня.

А я только и сумел сказать:

— Но я же вправду виноват, кроме себя самого, мне винить некого, я на самом деле обманщик.

Как добрался назад, к Пауле, я не помню. Наверно, взял такси на Дёбельнсгатан либо на Свеавеген.

Паулы дома не было, но она дала мне ключ. Сказала: «Пусть он будет у тебя, возвращать не нужно».

У себя в комнате я поставил «Мадонну» на откидной столик, прислонил к стене, раскрыл створки и направил на нее настольную и прикроватную лампы. Не помню, о чем я думал. Наверно, о том, что некая высшая сила, иная, нежели случай, вмешалась, чтобы вернуть меня к жизни в красоте. Новую раму я сделаю сам, когда приеду с нею домой, в точности такую, какая была у Эспаньолки, она во всех деталях повторяла ту первоначальную, подлинную. Собственно, мне бы полагалось быть счастливым. «Мадонна» действительно вернулась ко мне.

Если я сощурю глаза и сосредоточу взгляд на том месте пониже кинжального острия, то, вероятно, увижу малиновое пятнышко. Но уверенности у меня не было. Да и не все ли равно.

После своих репетиций Паула вернулась с нашей местной газетой, купила по дороге. На первой странице была маленькая заметка про меня. Дело мое скоро будет закрыто. По-видимому, я совершенно невиновен. И знаменитую картину Дарделя «Мадонна с кинжалом» мне вернут. И все остальное тоже. Газета со своей стороны выражала глубокое сожаление, что в предшествующих публикациях создала впечатление, будто я виновен в тяжких экономических преступлениях. Увы, в новостных сообщениях ошибки неизбежны, и газета искренне рада моей реабилитации.

— Ну разве не замечательно! — сказала Паула.

— Это ловушка, — сказал я. — Они обнаружили, что я исчез. И теперь стараются заманить меня обратно.

Паула никогда не видела «Мадонну». Она видела фотографии, но не саму картину. И теперь мы оба сидели перед нею до тех пор, пока Пауле не пришло время ехать на концерт. Телохранитель принес нам две пиццы, и мы их съели. Не припомню, чтобы мы вообще что-то говорили, наверно, робели слов, которые пришлось бы произнести, я только, как мог, рассказал про Эспаньолку. «Он не просто художник, он вся современная живопись», — сказал я. А Паула ни о чем не спросила, даже вроде бы не удивилась, таков уж мир, в котором она жила, ничто там не существовало в собственном облике, все представлялось чем-то другим. Я так и не сказал ей, как искренне ненавижу этот мир.

Глядя на произведение искусства, одновременно поддельное и подлинное, надо бы чувствовать отчаяние. Я же ощущал лишь благостное, приятное волнение, для меня «Мадонна» была самой что ни на есть подлинной — ни картина, ни человек, ни образ просто не могут быть подлиннее, — а поскольку она была подделкой, никому в голову не придет отнимать ее у меня. Паула наверняка чувствовала и думала примерно так же. И в общем-то я, понятно, этого никак не заслуживал, она слишком добра ко мне.

После концерта Паула вернулась уже ночью, а я все так же скрестив ноги сидел на полу, может, временами дремал минуту-другую. Она бросила на пол подушку и села рядом.

Когда она сказала: «Иногда я думаю о ней, спрашиваю себя, как она там», я сразу понял, о ком она говорит. Ей всегда было трудно произнести слово «мать» или «мама».

— Не думай об этом, — сказал я. — У нее все замечательно. На гитаре вот играть начала. «Усни у меня на плече».

— У нее же нет слуха, — вздохнула Паула. — Наверно, это ужасно.

— Ей приходится упражняться. Но получается все лучше и лучше.

Мы заговорили о разных местах, о людях, событиях, ландшафтах, о музыкальном магазине и багетной мастерской, и внезапно наши дома возле дороги от церкви к автобусной станции отдалились от меня точно так же, как годы назад отдалились от Паулы, и я попробовал рассказать, как за последние годы изменилась жизнь для нас, оставшихся дома, но в общем-то не знал толком, изменилось ли хоть что-нибудь. И все это время мы смотрели на «Мадонну», мне нравилось, что она без рамы, так она казалась проще и больше походила на нас, на других.