Вернувшись в «Нью-Йоркер», он не разрешает осмотреть себя до тех пор, пока не дозванивается рассыльному с приказом срочно явиться к нему в номер, взять зерно и подменить его, Грегора, в Брайант-парке. Только после этого впускают врача, с которым Грегор обходится хуже, чем с собакой, заставив его первым делом надеть маску и перчатки для обследования своей персоны. Доктор констатирует перелом трех ребер, трещину в ключице, вдавливание грудины и предписывает постельный режим в течение трех недель, однако пневмония — следствие сильного переохлаждения — превращает эти три недели в три месяца.

Сто дней одиночества, в течение которых у Грегора временами наблюдается помутнение рассудка, а боязнь микробов доходит до того, что он заклинает редких посетителей — даже близких, даже Этель — держаться от него подальше; исключение составляет один лишь рассыльный, который обязан каждый вечер давать ему отчет в своей миссии — кормлении голубей в парках и перед церковью Святого Патрика.

Наконец, он оправляется от шока, но его здоровье уже безнадежно подорвано. Поскольку он подвержен сердечным приступам, у него время от времени случаются обмороки, и он слабеет на глазах; о нем заботится только горничная, которая наводит порядок в его номере. Как-то утром Грегор, уже не встающий с постели, настойчиво просит эту женщину, когда она выйдет в коридор, повесить на дверь стандартную табличку «Не беспокоить». Обезумевшие от голода птицы в клетках возле его кровати будут кричать все жалобней и громче, но служащие отеля выждут еще три дня перед тем, как нарушить запрет.

Перевод Юлии Романовой

Выход нового романа Жана Эшноза — всегда событие. Лауреат Гонкуровской премии 1999 года уже давно считается одним из главных участников французской литературной жизни. В этом интервью он рассказывает о своем творческом пути и о новых направлениях, в которых намерен развивать свое письмо.

С 1979 года Жан Эшноз задает новый тон франкоязычному роману, используя оригинальные техники в своей писательской практике. Он наполнил свои книги звуками, образами и способами мышления, характерными для нашей эпохи. Причем добился этого не за счет документальных свидетельств, а посредством языковых приемов, до сих пор никем не использовавшихся. Жан Эшноз принадлежит к числу тех редких писателей, которые сразу узнаваемы по стилю. И многие пытаются этому стилю подражать. В этот четверг [11] вышел в свет его новый роман «Молнии». Этот роман написан в новой для Эшноза манере, как по форме, так и по содержанию.

Жан-Клод Лебрен. Ваш роман «Молнии» подводит финальную черту под проектом биографической трилогии [12] . Однако складывается впечатление, что в процессе создания этих произведений первоначальная концепция проекта изменилась, я имею в виду изменение соотношения «биографической» и «художественной» составляющих. Кроме того, вы говорите о вашем последнем романе как о «художественном вымысле, не отягощенном биографической скрупулезностью».

Жан Эшноз. Начиная с «Равеля» [13] , я позволял себе небольшие вольные отступления от биографического повествования, которые было непросто туда встроить. Тогда мне было сложно найти нужную грань между биографической точностью, которой я хотел придерживаться, и вольностями, которые я себе позволял. Все, что относилось к вымышленным фрагментам, было всегда подкреплено названиями мест, именами персонажей… и имело более чем правдоподобный вид. В «Беге» я если и старался придерживаться реальной биографии Эмиля Затопека, то несколько трансформировал некоторые ее элементы. В «Молниях» я сознательно предоставил себе больше свободы. В этом романе я хотел проявить себя в большей степени как сочинитель. Это была одна из причин, по которой я не оставил подлинное имя персонажа. Меня очень смущало, что Никола Тесла под своим настоящим именем будет участвовать в эпизодах, которые на этот раз действительно полностью вымышлены. Вот почему теперь я не считаю, что написал трилогию. Для меня это скорее серия романов. Трилогия предполагает, что все три книги написаны в одинаковой манере, тогда как в моем случае можно говорить о стилистической эволюции. На третьей книге я хочу остановиться. Я очень привык к этой работе над жизнеописаниями, но считаю, что мне нужно потихоньку двигаться дальше. Иначе это превратится в избитый прием и в некотором смысле повторение.

Ж.-К. Л. Не состоял ли ваш изначальный проект жизнеописаний из того набора художественных приемов, который закрепился за вами в первом периоде вашего творчества и за рамки которого вы тем не менее каждый раз выходили?

Ж. Э.Во-первых, изначально у меня не было определенного замысла. Я не знал, что напишу три книги. «Равель» получился отчасти благодаря «производственной аварии»: я хотел написать роман, где Равель в качестве персонажа появляется лишь эпизодически, но потом, с того момента, как я им заинтересовался, он целиком поглотил мое внимание… Работа над книгой о Равеле некоторым образом подтолкнула меня к написанию второй книги. Поскольку я захотел обратиться к другой, по большей части не известной мне теме — к спорту. На этот раз я рассмотрел также исторический и политический контекст, которых в «Равеле» не было, хотя время между двумя мировыми войнами — это очень богатый политическими событиями и мало изученный период. И наконец, мне пришла мысль сделать трилогию, завершив ее романом о человеке совершенно другого типа. Я долго сомневался, кого выбрать, искал во многих областях. Так, я нашел индийского политика 1940-х годов, современника Ганди, у которого были чудаковатые идеи о том, как избавиться от ига англичан. В итоге поиски привели меня к научной сфере. Я думал о многих персонажах. Один мой американский друг, мой первый переводчик из США, рассказал мне о Николе Тесле. У меня было смутное представление о его достижениях, однако я понял, что он прошел интересный жизненный путь. В то же время количество относящихся к нему документальных свидетельств оказалось обозримым. У него есть биография, которую я прочел, а также связанные с ней материалы, которые я нашел в интернете. Их я тоже включил в свой роман.

Ж.-К. Л. Действительно, если проследить роль повествователя в «Равеле», затем в «Беге» и, наконец, в «Молниях», то она становится все более значительной. Он занимает все более активную позицию.

Ж. Э. Да, но, кроме того, в этих текстах ведется игра с голосами предполагаемых повествователей. Я не очень-то верю в то, что называется речью автора, речью повествователя. Мне гораздо интереснее поиграть с личными местоимениями, разными углами зрения. Разговор о позиции нарратора всегда кажется мне чересчур однозначным и утрированным. Когда в текст вмешивается нарратор, это не всегда один и тот же субъект. Это могу быть я, а может быть мое «альтер эго». Или свидетель. Поэтому я часто прибегаю к игре с личными местоимениями. Это мой старый излюбленный прием: я использую личные местоимения как разные кинокамеры. Кроме того, с выбором ученого-физика в качестве персонажа романа связан еще один интригующий факт: в то время как в США и Восточной Европе он широко известен, Западная Европа о нем ничего не знает. Хотя, насколько я знаю, его именем названа физическая единица измерения из области магнитной индукции. В США его имя так же популярно, как у нас имя Эйнштейна.

Ж.-К. Л. Да, но описываемый вами герой — прежде всего персонаж вымышленный.

Ж. Э.Когда я начал углубляться в изучение жизни этого человека, мне показалось, что в его биографии много фантастического, и захотелось придумать о нем еще больше. В двух предыдущих книгах я тоже позволял себе что-то придумывать или интерпретировать по-своему, но именно в третьей я снова возвратился к жанру романа.

Ж.-К. Л. Предпосылкой к этому возвращению можно считать концовку романа «Бег», полуреальный и полувымышленный эпизод, где Эмиль Затопек, став мусорщиком, каждое утро обходит улицы Праги под аплодисменты местных жителей.