Комплекс предвоенных планов послужил фоном или в лучшем случае источником, из которого черпал мысли М. Б. Барклай де Толли, – на него император возложил основное бремя обязанностей по подготовке к войне. Несмотря на некоторые колебания в выборе пути и средств (из–под пера Барклая выходили и проекты превентивных наступательных действий), было принято твердое решение об отступлении в начале войны. Главная стратегическая идея – необходимость отступления – тогда витала в воздухе. Барклай, как военный министр, единственный из высших генералов имевший доступ к секретным материалам (ему подчинялась Особенная канцелярия, орган русской разведки, через его руки проходили все разведданные и информация о состоянии русских войск), разработал, а затем с полного согласия Александра I осуществил отход русских войск. Сам план разрабатывался втайне, круг посвященных был ограничен, подавляющее же число военачальников не знало о его существовании. Но очевидная на бумаге и разработанная теоретически концепция необходимости отступления вглубь страны при реализации неизбежно должна была встретить непонимание, а, скорее всего, даже неодобрение со стороны генералов–практиков, воспитанных на суворовских принципах наступательных войн 2-й половины ХVIII столетия.

Уже говорилось, что Александр I вел собственную игру и, будучи фактическим главнокомандующим в первый месяц войны, не счел нужным сообщать даже высшим генералам свои далеко идущие намерения. Он предпочитал отдавать приказы и раскрывать лишь детали будущего плана. Но, как искушенный политик, он прекрасно предвидел возможную негативную реакцию на отступление со стороны генералитета и общества. Как тонкий психолог, он не любил подставлять себя под удары общественного мнения, всегда подстраховываясь и оставаясь в тени, предпочитал выставлять на общий суд мнимых инициаторов. Как опытный и поднаторевший в интригах политик, он предварительно выбрал на «заклание» генералитету ряд фигур. В начале кампании самым подходящим объектом для критики военных кругов стал К. Фуль (его даже именовали «военно–духовным отцом государя») в связи с его идеей Дрисского укрепленного лагеря. Фигура же Фуля являлась идеальным громоотводом и была сознательно использована Александром I. Эту ситуацию очень тонко подметил проницательный Ж. де Местр. По его мнению, это был «пруссак с головой, набитой древней тактикой и тщеславными преданиями; каменщика сего приняли здесь за архитектора» [328] . Налицо же имелся требуемый результат – все генералы решительно ругали Фуля. Возможно, у царя, помимо Фуля, имелись и другие кандидатуры, готовившиеся на заклание в жертву праведного гнева общества и генералитета. Например, Ф. О. Паулуччи (назначенный начальником штаба 1-й Западной армии), которого штабные структуры буквально «съели» в течение нескольких дней, и он просто не успел стать «козлом отпущения». Таким образом, Александр I умело отвел недовольство и первые удары общественного мнения от истинных творцов отступательной стратегии, то есть от себя и от Барклая. Но только на небольшой промежуток времени.

Вскоре Александр I покинул армию и, дав поручение Барклаю далее продолжать отход, оставил главнокомандующего 1-й армией один на один с генералитетом. Он стал вторым объектом для критики, еще более сильной, чем в отношении Фуля. Именно дальнейшее претворение в жизнь отступательной стратегии в практике боевых действий, особенно после соединения двух армий (Барклая и Багратиона), послужило мощным толчком для возникновения в армейских рядах уже настоящей военной оппозиции. Наиболее четко такое положение блестяще показал в своей монографии «Неразгаданный Барклай» А. Г. Тартаковский. Он едва ли не первый, кто так полно описал борьбу генеральских группировок в июле – августе 1812 г. и доказал, что взрыв антибарклаевских настроений пришелся на период боев под Смоленском [329] . Если развенчание дрисской затеи Фуля проводилось в узком кругу придворной и штабной сферы под присмотром императора, то в акции против военного министра оказались втянутыми уже широкие слои офицерского корпуса. Причем этот процесс явно вышел за рамки простой критики. Он уже не поддавался контролю со стороны российского монарха из–за его отдаленного пребывания и грозил принять стихийные черты. Первопричиной конфликта в армейских верхах стал профессиональный аспект, но помимо него следует указать и на комплекс застарелых проблем, наложившихся на создавшуюся ситуацию.

В. В. Орлов–Денисов. Гравюра XIX в.

Фигура Барклая уже с момента его резкого карьерного подъема в 1809 – 1810 гг. вызывала большое раздражение среди высшего генералитета, особенно у представителей российской аристократии. Он воспринимался как выскочка, не имевший хорошей дворянской родословной. Хотя Барклай в третьем поколении являлся русским подданным, в обществе он воспринимался как иноземец, прибалтийский немец (лифляндец), или, по выражению Багратиона, «чухонец». Это обстоятельство дало возможность противникам военного министра строить и вести ярую критику, активно используя тезис о «засильи иностранцев». В этот период национальный аспект в генеральских спорах чисто внешне вышел на передний план. Но он был во многом обусловлен итоговым раскладом национальных сил в генералитете – только 60 % генералов носили русские фамилии, правда, с единоверцами эта цифра увеличивалась до 66,5 %. Каждый же третий генерал (33 %) носил иностранную фамилию и исповедовал иную религию [330] . Отметим еще одну любопытную деталь: по суммарным сведениям о русском офицерском корпусе 1812 г., обобщенными Д. Г. Целорунго, носители иностранных фамилий не превышали 9 – 11,1 % [331] (13). Национальная ситуация на армейском «олимпе» не соответствовала аналогичной раскладке в низах.

Чрезмерное засилье иноземных элементов в генеральской среде неизбежно должно было вызвать внутреннюю реакцию, что и произошло. Патриотический подъем и недовольство иностранцами в высших эшелонах армии и в военном окружении царя уже на начальном этапе войны породило в офицерской среде неформальную группировку, которую можно назвать «русской» партией. В целом она выражала интересы офицерской молодежи и генералов с русскими фамилиями. Эта группировка представляла мнение новой генерации российского дворянства, ориентированной на службу. Она не имела четко выраженной идеологии и руководствовалась национальными и узкопрофессиональными взглядами. Обилие иноземцев в штабах и на командных постах вызывало вполне понятные опасения с их стороны как за судьбу державы, так и за свою карьеру. В драматических условиях отступления в среде командного состава родилось чувство, что за них уже все решили лица с нерусскими фамилиями. Мало того, – их мнения не спросили, а принятое решение казалось пагубным и грозило трагедией для армии и страны.

Сама по себе чрезвычайная, а по мнению многих, трагическая ситуация сплачивала генералитет. В разгар смоленских событий генерал А. П. Ермолов в письме к Багратиону очень удачно выразил общее умонастроение: «Настоящие обстоятельства и состояние России выходят из порядка обыкновенного, налагают на нас обязанностью и отношение необыкновенные… стремление всех должно быть к пользе общей, это одно может спасти погибающее Отечество наше!» [332] В подобной ситуации для многих было невозможно оставаться безучастным «к пользе общей». И на этом сошлись интересы русских генералов. Данное неформальное объединение не имело никакой структуры. Связующими звеньями являлись родственные и дружеские отношения. Поскольку к этому времени российское дворянство фактически представляло собой класс родственников, то это обстоятельство способствовало национально–корпоративной консолидации и выработке единого отношения к происходившим событиям и, в частности, к главному тогдашнему символу «зла» в русской армии – М. Б. Барклаю де Толли. Стоит лишь добавить, что «немецкая» партия в тот период так и не сложилась.

Н. Н. Раевский. Художник Дж. Доу. 1820–е гг.

Знаменем военной оппозиции в противовес Барклаю стал главнокомандующий 2-й Западной армией князь П. И. Багратион. Его поддерживала часть старых генералов, имевших служебные претензии к Барклаю, но наиболее активно за него ратовала молодежь. Она расценивала отход войск в глубь страны как национальный позор. Кроме того, отступление без боев не давало возможности отличиться в сражениях, что являлось немаловажным фактором для любого офицера. Закулисным вдохновителем «русской» партии являлся главный помощник Барклая, его прямой подчиненный – начальник штаба 1-й Западной армии молодой, энергичный и популярный в офицерской среде генерал А. П. Ермолов, державший нити многих интриг в своих руках. Именно он, не стесняясь своего прямого начальника, прямо писал царю: «Обязан сказать, что дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, – войска же и совсем не имеют» [333] . Справедливости ради укажем, что он также неоднократно в письмах к Александру I еще в июле (до вспышки генеральской фронды) указывал на необходимость общего главнокомандующего: «Государь! Необходим начальник обоих армий»; «Государь! Нужно единоначалие» [334] .

Вероятнее всего, большинство офицерского корпуса никаким образом не участвовало в этой борьбе, составляя своеобразный резерв скрытой оппозиционности Барклаю, поскольку, бесспорно, общие офицерские симпатии были на стороне Багратиона. В то же время нельзя утверждать, что «русская» партия смогла объединить все антибарклаевские элементы в армейской среде. Не только у военного министра, но и у главнокомандующего 2-й Западной армией имелись свои недоброжелатели среди генералитета. В литературе хорошо известен конфликт Барклая с великим князем Константином, в результате которого цесаревич дважды высылался из армии (вероятно, по заранее полученному согласию от императора). Но фигура брата царя, солдафонство которого было, по словам Ж. де Местра, «сущее бедствие для армии», неоднозначно воспринималась многими горячими сторонниками Багратиона, тем более что его не без основания подозревали к принадлежности к партии «мира». Другой факт: молодой генерал А. И. Кутайсов, не связанный никакими «партийными» пристрастиями, специально был делегирован к Барклаю группой генералов, чтобы переубедить того не отдавать Смоленск противнику [335] . Но в этой акции не прослеживались следы «русской» партии.