Больной сидел на стуле посреди комнаты — поза, обычно присущая ему в состоянии сильного возбуждения. Когда я вошел, он тут же спросил — вопрос будто висел у него на кончике языка:

— Так что, собственно, души-то?

Очевидно, мое предположение было верным: подсознательное осмысливание делало свое дело, даже в этом случае. Я решил разобраться.

— А вы что об этом думаете?

Ренфилд ответил не сразу — оглядывался по сторонам, смотрел вверх, вниз, будто искал подсказки.

— Не нужны мне никакие души! — сказал он слабым, извиняющимся голосом.

Но этот вопрос явно занимал его, и я решил слегка нажать — «из жалости я должен быть жесток». [115] Поэтому спросил:

— Значит, вы любите жизнь и нуждаетесь в ней?

— О да! Но с этим все в порядке, не беспокойтесь!

— Но как же можно заполучить жизнь, не прихватив при этом души? — Это вроде бы озадачило его, а я продолжал: — Чудное время настанет для вас, когда вы полетите чуда в окружении душ тысяч мух, пауков, птиц и кошек, жужжащих, чирикающих и мяукающих. Вы отобрали у них жизнь, и вам придется держать ответ за их души!

Видимо, это произвело на него впечатление: он заткнул пальцами уши и зажмурил глаза, как маленький мальчик, которому намыливают лицо. Это тронуло меня, напомнив, что, в сущности, я и имею дело с ребенком — только у этого ребенка измученное жизнью лицо и седая щетина на щеках. Было очевидно, что больной утратил душевное равновесие, и, зная, как трудно он воспринимает чуждые ему представления, я решил попытаться вместе с ним пройти этот путь. Прежде всего нужно было восстановить его доверие, поэтому я спросил довольно громко, чтобы он расслышал меня сквозь заткнутые уши:

— Вам не нужен сахар для мух?

Ренфилд отреагировал моментально — покачал отрицательно головой и со смехом сказал:

— Ни в коем случае! В конце концов, мухи — несчастные создания, — и, помолчав, добавил: — К тому же не хочу, чтобы их души жужжали вокруг меня.

— А пауки?

— К черту пауков! Какой от них прок? Ни поесть, ни… — Тут он внезапно замолчал, как будто коснулся запретной темы.

«Вот так так! — подумал я. — Второй раз он вдруг замолкает на слове „пить“, что это значит?»

Ренфилд, казалось, понял свое упущение и засуетился, стараясь отвлечь мое внимание:

— Да все это гроша ломаного не стоит. «Крысы, мыши и прочие твари», как сказано у Шекспира, [116] их можно назвать «трусливым содержимым кладовых». Вся эта чепуха для меня — в прошлом. Вы можете с равным успехом просить человека есть молекулы палочками и пытаться заинтересовать меня низшими плотоядными; я-то знаю, что меня ждет.

— Понимаю, — хмыкнул я. — Вам хочется чего-то покрупнее, во что можно вонзить зубы? Как насчет слона на завтрак?

— Что за вздор вы говорите!

Больной достаточно расслабился, можно было еще раз нажать на него.

— Интересно, — произнес я задумчиво, — какая душа у слона?

И снова преуспел — он упал со своих высот и стал как ребенок.

— Не хочу никаких душ — ни слона, ни любой другой твари, — пробормотал Ренфилд и несколько минут подавленно молчал, потом вскочил со сверкающими глазами и всеми признаками крайнего волнения. — К черту вас и ваши души! — закричал он. — Что вы надоедаете мне этими душами?

Он с такой ненавистью посмотрел на меня, что я невольно подумал о возможности нового покушения и свистнул в свисток. Однако он в ту же секунду успокоился и сказал:

— Извините, доктор, я забылся. Вам не нужна помощь. Я так взволнован, что легко выхожу из себя. Если бы вы знали, какая передо мной стоит проблема, что мне предстоит решить, вы бы пожалели и простили меня, проявив терпимость. Пожалуйста, не надевайте на меня смирительную рубашку, я не могу свободно думать, когда тело сковано по рукам и ногам. Уверен, вы меня поймете!

Больной явно владел собой. Поэтому я успокоил и отпустил прибежавших санитаров. Когда дверь за ними закрылась, Ренфилд сказал с достоинством и теплотой:

— Доктор Сьюворд, вы так внимательны ко мне. Поверьте, я очень-очень вам благодарен!

Решив, что лучше расстаться с ним на этой ноте, я ушел. Да, тут есть над чем подумать. Попробую привести в порядок свои наблюдения. Итак:

он остерегается употреблять слово «пить»,

боится быть обремененным чьей-либо душой,

не боится «жизни» в будущем,