Но даже если бы солнечность была изначально присуща нашему персонажу, ничто не меняется так легко, как соотносимость какого-либо божества со светилом, солярность инвертируется чаще, нежели половая принадлежность, а на Карпатах всегда любили игры с тем и с другим; отсюда эти их женоподобные красавцы Фэт-Фрумосы и мужественные охотницы Косынзяны, чья очевидная андрогинность уравновешивается только их вступлением в брак. Связь со светилами, очевидно, имела место, в особенности если учесть огненный (солнечный?) взгляд Кандаона, что сближает ею с Индрой, однако этот признак не относится к числу главных.

Как показывает материал археологических исследований Г. Б. Федорова, существует тип изображения фракийского всадника со спутником, которым является иногда его близнец, иногда женщина, что расценивается как изображение солнца и луны, [166] хотя данная гипотеза не получила достаточного обоснования.

Зачастую языческие боги того или иного народа с принятием христианства переводились в разряд нечистой силы. Православные народы оказались более милостивы к побежденным, так, у румын богиня Диана перевоплотилась в любимую героиню сказок Иляну Косынзяну, или Сынзяну (от искаж. лат. Sancta Diana; имя «Ileana» = «Elena» соответствует лунной природе богини); у русских функции некоторых языческих божеств передались православным святым, как это произошло со святым Власием, ставшим покровителем скота вместо Велеса. Есть основания утверждать, что преемственность такого рода можно проследить между реконструируемым арийским божеством и святым Георгием, что имеет непосредственное отношение к нашей теме. Не случайно святого Георгия считал своим небесным покровителем исторический Влад Цепеш, не случайно изображение этого святого красовалось на дверях любимого Цепешем Снаговского монастыря, ставшего местом смерти валашского господаря. Согласно Стокеру (гл. I), в ночь на святого Георгия справляют свой праздник вампиры, главный среди которых — граф Дракула: «Канун святого Георгия. Неужели вам не известно, что сегодня, когда часы пробьют полночь, вся нечисть этого мира получит власть на земле?»

Традиционная византийская иконография святого Георгия — на коне, в развевающемся за плечами плаще, с копьем — близко напоминает изображение дунайского всадника. Функция змееборчества, несомненно, присуща ему, до такой степени, что тема драконоборчества вытесняет все другие мотивы его иконографии и ложится в основу многочисленных произведений искусства. Он сам воин и покровительствует воинам. Он повелевает волками; иногда называется «волчьим пастухом»: его стадо — это волки. Вот какую пословицу, относящуюся к святому Георгию, приводит В. Скуратовский:

«Що у вовка на зубах, те йому Егорiй дав». [167]

Кроме того, он сообщает о некоторых обычаях празднования Дня святого Георгия. Согласно гуцульским поверьям, святой Юрий был покровителем не только домашних животных, но и волков. Гуцулы верили, что он ездит по полю верхом на белом коне и принимает под свою опеку животных, которых впервые выгнали пастись. При этом говорили:

«Святий Ягорiй Побiдоносець iхав на Осiянськiй горi на червоному конi звiрив-вовкiв збирати — не ходiть мого стада поiдати». [168]

Власть над миром мертвых присуща осетинской проекции образа святого Георгия — Уастырджи. Вот эпизод из нартского эпоса: братья Дзерассы погибли, и одна она не в силах похоронить их. «В это время Уастырджи — могучий дух на трехногом коне — с борзой собакой своей опустился с небес на землю». Дзерасса обещает Уастырджи стать его женой, если он поможет похоронить ее братьев, но обещания не сдерживает и уходит от него к владыке вод Донбеттыру. Уастырджи гневается:

«— Подожди же, беда твоему очагу! — сказал Уастырджи. — В этом мире мне тебя не поймать, но куда ты денешься от меня в Стране мертвых?»

Приходит время, и Дзерасса, подчиняясь закону всего живого, умирает. Перед смертью она наказывает сыновьям ночью охранять ее могилу. Нерадивому сыну Хамыцу скоро наскучило нести эту вахту, тем более что он не верит, будто кто-то может покушаться на покойницу.

«Но только отдалился он от могилы, как склеп ярко осветился и вошел туда Уастырджи. Ударил он Дзерассу своей волшебной войлочной плетью. Ожила Дзерасса и стала в семь раз лучше, чем была при жизни. А уходя, Уастырджи снова ударил ее своей волшебной плетью, и жизнь снова покинула тело Дзерассы». [169]

Этот сюжет интересен тем, что выглядит инвертированной копией ситуации «Граф Дракула и его жертва»: потусторонний насильник не подвергает героиню смерти, пусть даже двусмысленной смерти, служащей превращению в вампира, — напротив, он ее оживляет. [170]

Вот таков, в своих древних основах, образ предшественника графа Дракулы: соединяющий несоединимое, карающий и защищающий, привлекательный и отталкивающий, абсолютно аморальный… Миф вообще аморален; он отнюдь не призван делать человека лучше и добрее или обосновывать нравственные устои, поскольку понятия «черное — белое», «добро — зло» каждый миф устанавливает сам для себя, истинный же его смысл лежит за пределами сюжета.

Однако для викторианца Брэма Стокера мораль священна. Каковы бы ни были его оккультные увлечения, добро для него есть Добро, и зло есть Зло, и языческие божества, проецирующиеся на образ не-умершего трансильванского аристократа, суть бесы. После Христа инициация, наделяющая человека бессмертием, может быть только негативной. Вампир бежит от креста, освященная облатка выжигает клеймо на лбу запятнанной его нечистым прикосновением женщины, подтверждая: нет общего между Богом и мифом. Стокер, наделивший своим именем (Абрахам) главного вампироборца Ван Хелсинга, хотел выступить на стороне Бога — и, следуя мифотворческому таланту, оказался на стороне мифа: викторианцы-вампироборцы написаны плохо, схематично, Дракула — объемно, подробно, конкретно, так, что стал для миллионов людей реальнее, чем сама книга и ее автор, которому не оставалось ничего иного, как удалиться на покой, ибо озарение, посетившее его, случается только раз в жизни и никогда уже не повторяется…