Зюсман не прочь тотчас же помчаться в канцелярию. Но Кройзинг не желает оставаться в одиночестве.

— Если наш приятель Бертин с крючковатым носом — бывалый фронтовик, то он сегодня же после обеда припрется сюда, — позевывает Кройзинг. — Как >вы думаете, отважится он притти?

Зюсман уверяет, что Портин останется в будке разве только из робости. Чтобы подбодрить его, он, Зюсман, сегодня утром телефонировал туда. Но как вам нравится: птенчик уже улетел! Он был в ночной смене, стало быть, свободен сегодня днем; и вот он отправился, как сообщил ландштурмист Штрумпф, к школьному товарищу, которого обрел где-то у легких полевых гаубиц; оттуда он собирается дальше, в Дуомон.

— Что удивительного, — продолжает Зюсман, — если у этого милого субъекта оказались знакомые среди ворхнесилезцев.

Почему вы подсмеиваетесь над ним? — недоумевает Кройзинг.

А\пе з1(ч*|. все представляется в юмористическом свете, поясняет Зюсман. Хотелось бы также, чтобы Портин освободился от всех сомнений, которые постоянно возникают у пего в отношении всех и каждого.

Кройзинг настораживается.

— Вы считаете его трусом? Это было бы для меня некстати!

Зюсман качает головой.

— Вовсе пет, — возражает он. — Разве я назвал его трусом? Я сказал: «оп полон сомнений». Этот парень скорее отличается удальством. Из наивности, из глупого стремления к новизне — сам чорт не разберет. Но одно ясно: * у него непреодолимый страх перед начальством. Перед военным чином, понимаете? Он не боится снарядов, но каждая канцелярия, каждая пара погон приводят его в трепет. Бедняга, — задумчиво прибавляет он.

Кройзинг ложится на живот, упираясь локтями в кровать.

— В этом вы ничего не смыслите, Зюсман. Так и должно быть. Солдат, — так полагал еще Фридрих Вели-кии, — обязан гораздо больше бояться своего начальства, чем врага: как же иначе его двинуть в атаку? Вообще же я думаю, что эта боязнь у Бертина совершенно исчезнет, после того как он пройдет настоящую «солдатскую школу» Не в землекопах же сидеть такому человеку? Окажите услугу, Зюсман, понаблюдайте за ним. Если он годен на что-либо лучшее, я охотно помог бы ему. Он умен, образован, давно уже на фронте и притом весьма порядочный малый. Все зависит от того, хватит ли у него дерзости, хладнокровной дерзости! Вы, надеюсь, понимаете, что я хочу сказать. И если она у него есть, тогда мы, как это водится в военное время, произведем его в унтер-офицеры я затем в лейтенанты — как и вас.

Зюсман постукивает красным карандашом.

— Тогда ему придется, прежде всего, отчислиться от своей части, — говорит он.

— Придется, конечно, — соглашается Кройзинг.

— Он никогда не сделает этого, — утверждает Зюсман. — Тут-то и начинаются его сомнения. В прошлый раз, на обратном пути, мы разговорились. Бертин пуганая ворона, он добровольно вызвался итти на западный фронт, а его причислили к эшелону, отправлявшемуся на восток. Эта нелепость привела его в батальон Янша, и раскаяние в этом поступке гложет его нежную, как лепестки лилии, душу. Никогда больше не итти добровольцем — вот его новый принцип. И неплохой, с этим, надеюсь, согласится и господин лейтенант?

Кройзинг грозит кулаком.

— Негодяй! Дорогу добровольцам! Это наилучшая прусская традиция, А в наших войсках — даже дело чести. Разве вам не говорили в школе о сапере Клинке и о Дюп-пельских редутах? «Меня зовут Клинке, я открываю ворота», — поет наш земляк Теодор Фонтане, а ему и карты в руки.

Оба смеются, и Зюсман замечает:

— И о чем только не пишут поэты!

— Ни слова о них, — предостерегает Кроизинг, — вот как раз идет наш поэт.

В дверь робко стучат, входит Бертин, весь мокрый, в грязных сапогах. Его хвалят за удачную идею. Кройзинг требует для гостя стопку коньяку, чтобы предупредить простуду. Он встает в честь гостя, предлагает ему голландский трубочный табак. Кройзинг топчется по тесному помещению, на нем жилет из толстого, на подкладке, немного потертого черного шелка; умываясь, он рассказывает о своей мирной беседе с капитаном Ниглем. Бертин протирает запотевшие и мокрые от дождя очки; в табачном дыму лицо Кройзинга неясно вырисовывается перед его близорукими глазами, полотенце развевается во все стороны. Он не мог уснуть после чтения того письма, рассказывает Бертин, слова завещания засели у него в мозгу с интонацией… он глотнул воздух… покойного, и эта интонации с необыкновенной ясностью звучит теперь в его ушах, Что за человек этот Нигль, если он посмел пройти мимо такого редкого юноши, как Кристоф.

Кройзинг, надевая мундир, ловко проскальзывает между людьми и предметами к своему месту, позади с гола, возле окна.

— Это самый обыкновенный человек, — говорит он глубоким голосом, — так сказать, один из миллионов — самый заурядный негодяй.

Как вы предполагаете поступить с ним?

— Я вам сейчас скажу, — отвечает Кройзинг. — Сначала я возьму его в работу. В этом мне поможет окружающая обстановка, эта кротовая нора с ее настроением, французы. Второй шаг; он подпишет признание в том, что держал моего брата на ферме Шамбрет с тайным намерением воспрепятствовать военному судебному следствию.

— Никогда он не подпишет, — говорит Зюсман.

— О, — отвечает Кройзинг, подымая глаза, — подпишет, будьте уверены. Мне самому любопытно, как я добьюсь этого, но я добьюсь. Я чувствую себя опять зеленым юнцом, полным жажды мести и подвигов. Ненавидеть по-настоящему, целыми месяцами преследовать человека — ведь это возможно было только тогда, в годы юности. Может быть, война вновь обнажила в нас того первобытного лесного человека, который пил вечерний чай из черепа убитого врага. После того, как проведешь тут два' года, не удивляешься ничему.