Гостиницы на побережье и частные пансионаты Ваську не заинтересовали. Подумаешь. А вот автокемпинг с палатками — это да, это по-настоящему круто. Попивая «Жигулевское», Васька пытался сообразить, как реанимировать Анжелу. После пятой бутылки у него случилось озарение.

Сначала он заклеил черепную коробку девушки «Моментом». Потом припал губами к клитору и хорошенько дунул. Анжела застонала. От удивления Васька отпрянул, но плоская девушка потребовала вернуться и продолжить. Васька повиновался.

Он дул, она стонала.

Все честно.

Сквозь дыру в корпусе подстенника сочился свет. Вот уже пару минут как лампочка мерцала, затухая и вспыхивая с удвоенной силой. Аккумулятор, питаемый от генератора, почти что разрядился. Логика простая: коль бур не вращается, электричества камикадзе не надо, отмучался, болезный.

— Честно, положа руку на сердце, — Старлей провел ладонью по шершавому черепу, — на все сердца, сколько их там у тебя есть, Степан, скажи мне, налей, да, нормально, да… Вот скажи, и не обидно тебе? Только честно!

Тушканчег украдкой смахнул слезу. Слеза упала на пласт малинового йогурта, внешне напоминающий табурет, завязший в прессованной туалетной бумаге. Запахло паленым, табурет-йогурт задымился.

— Обидно.

Старлей, набрав полный рот слюны, плюнул — и потушил пожар.

— Тебе должно быть очень обидно, а не просто обидно.

— Мне очень обидно, а не просто обидно.

— Так это ж хорошо! — Василий вылил водку в рот, причмокнул и вытер рукавом губы.

— Что ж тут хорошего? — Тушканчег последовал примеру товарища. Разве что пасть свою он промокнул кончиком хвоста.

Василий пояснил:

— Хорошо, что ты обижен на своих соотечественников и желаешь отомстить.

— Я? — Тушканчег поднялся с корточек и подошел к табурету. Поднатужившись, выдернул его из Стены и сел, закинув лапу за лапу. — Я?!

— Ты.

— Ну-у… раз ты говоришь, то…

— А лучший способ отомстить соотечественникам — это сообщить мне, где находится слабое место Стены.

Уши тушканчега обвисли, морда побагровела от спиртного.

— Васька, я тебе расстрою, но у Стены нет слабых мест.

— Да ладно тебе, — не поверил Старлей.

— Крест на пузе! — побожился Степан. — Быть мне фунтиком ебливым!

— Черт! — После такой серьезной клятвы у Старлея не было ни малейшей причины не поверить старинному другу. — Черт!

— Ага. А ты говоришь, месть. Захочешь — не получится.

Старлей хлюпнул в стаканчики, отмерив чуть больше половины, по четвертое кольцо сверху. Задорно хекнув, бойцы двух разных армий выпили и захрустели крохотными пупырчатыми корнишонами. Старлей попытался наморщить лоб, но получилось у него плохо, малоубедительно:

— Поставлю вопрос иначе. Чего боится Стена? Чем ее можно уничтожить?

— А! Это другое дело! Есть, Васенька, есть одно надежное средство! Слушай… — Обильно вставляя в повествование заумные термины «фиговина» и «хренотень», Степан рассказал, как, чем и когда можно сравнять Стену с уровнем моря. Способ был настолько прост и очевиден, что Васька понял: в умственном развитии ему невероятно далеко даже до покойного товарища Эйнштейна, соседа из сорок пятой квартиры, не знавшего в той, мирной, жизни таблицу умножения и презиравшего Пифагора за какую-то там теорему.

Внезапно Степан замолчал и посмотрел в глаза Василию: — Это что же получается, я — предатель? Я своих сдал тебе, вражине?! Выпил — и разболтал военную тайну?!

— Да, — просто ответил Старлей. — Так точно! И жахнул в грудь мерзкому тушканчегу.

С самого начала беседы Старлея мучила изжога, и вот — облегчение.

— Смерть оккупантам!

Еще дымилась обугленная груда костей и шестеренок, а Старлей уже двигался к поверхности Стены. Он шел, жег и загребал сметану горстями. И вспоминал Анжелу. Как вместе отдыхали, как было весело. Однажды утром Васька проснулся, а надувная красотка исчезла. Осталась только куртка, купленная в секонд-хенде. Ни записки, ни полслова на прощание. Васька загрустил, просидел, кусая кулак, до вечера. А потом полог палатки откинулся, внутрь заглянул отец и сказал: «Ну что, сына, хорошо на югах?» — «Хорошо, папа», — ответил Васька, наклоняясь так, чтобы отцу было удобней стегать ремнем, широким, армейским, с прямоугольной бляхой, из которой выпирала звезда…

Старлей шел сквозь Стену к миру людей, к голубому небу, испачканному коричневым дымом от горящего мусора. Шел и думал, что сведи его судьба с Анжелой вновь, он сделал бы вид, что не узнал красотку. Это был бы гордый поступок. Настоящий мужской поступок. Вот только вся проблема в том, что она, шлюха и развратница, и в самом деле не вспомнила бы мальчишку-фашиста — уж очень он изменился. По крайней мере, Старлею хочется думать, что причина именно в этом.

Сведи их судьба, Старлей сказал бы Анжеле: «За дюну удалимся, сестрица?»