Утром город выглядел притихшим, незнакомым. Длинные вереницы машин двигались по улицам в этот ранний час осторожно, с нахлобученными шапками снега, в расчищенных передних стеклах виднелись напряженные лица водителей. Снег еще не таял; солнце едва-едва принялось за работу, разбрасывая искры, слепящие и радужные, будто вольтова дуга сварки делала первые надрезы на белой поверхности.

В общем потоке машин, выезжающих из Праги по Карловарскому шоссе, большой бело-голубой корпус «Икаруса» особенно выделялся. На фоне чистого снега, не загрязненного пока, автобус смотрелся гордым лебедем. Казалось, стоит ему выбраться из городской толчеи, помчаться по трассе — и сзади единой строчкой останутся соединенные им голубой цвет неба и белый — земли. Но автобус не спешил порадовать пассажиров, и они считали, что водитель попросту осторожничает на скользкой брусчатке.

С утра разъяснилось, но голова у водителя автобуса Карела Новака все еще побаливала, как случалось обычно при перемене погоды: старая контузия служила ему лучше всякого барометра, и продолжительность болей определялась непогодой. Не выглядывая в окно, Карел мог совершенно точно сказать, идет ли снег или дождь.

Но и теперь, хотя погода и установилась, крепко ломило в затылке. Чтобы Милена, гид, с которой сегодня совершал поездку Карел, не заметила этого, он массировал затылок небрежно, словно поправлял и все никак не мог приладить на затылке кепку. Со стороны казалось, что он то сдвигал ее на лоб, то снова натягивал поглубже.

На утреннем осмотре перед рейсом старый Махач сказал бы: «Давление, дорогой Карел, давление, пора на покой, в следующий раз и не просись на линию», — однако сегодня его осматривал новый врач, молодой, почти мальчишка: он смотрел молча, и Карел понял, что в следующий раз этот мальчишка так же молча запретит ему выезд на трассу. И все. А там рассказывай, не рассказывай про старые раны: в рейсы посылают только здоровых людей. А он к тому же еще староват.

Новый врач, конечно, пожаловался начальству: только было Карел полез в кабину, его позвали к управляющему.

Этому новенькому невдомек, что Карел с управляющим без малого сорок лет знаком, и управляющий Ян Седлачек только и сказал Карелу: «Зачем тебе лишние хлопоты? Бери отгул, когда с головой неладно». Это у Карела-то неладно… Ян хоть и в начальство вышел, а сообразить не может, что с его, Карела, головой нужно весь год отгулы брать…

Свободных мест с салоне автобуса не осталось. Ехали участники фестиваля политической песни из разных стран. Пока выбирались из города, все с интересом и любопытством рассматривали Прагу, и Карел не отвлекался, внимательно наблюдал за дорогой. В душе он гордился, что гостям нравится его родной город.

По шоссе автобус побежал быстрее, пассажиры ожили, заговорили, послышался негромкий смех. Карел знал, что сейчас кто-нибудь возьмет гитару, губную гармонику или концертино, начнутся песни, и от него, водителя, потребуется максимум внимания, потому что не слушать песен Карел не мог и поругался бы и с Махачем, и с этим мальчишкой-доктором, если бы его вдруг отстранили именно от этой поездки. Правда, с артистами всегда много возни: к автобусу во время стоянок они всегда опаздывают, дивятся чему-то в самом неподходящем месте, забывают в салоне вещи и даже музыкальные инструменты. Но Карел все прощал им ради концертов, которые как-то стихийно возникали в дороге. Ради этого можно было стерпеть и головную боль.

Карел прибавил скорость, и мокрый снег на шоссе таял, чавкал под колесами, а потом это чавканье превратилось в однообразное непрерывное фырканье, которое сливалось с шумом мотора, «Сейчас запоют», — подумал Карел. И точно: первыми достали инструменты — гитары, маракасы и что-то Карелу незнакомое — ребята из Сальвадора. Латиноамериканские ритмы бодрили в дороге; в музыку вписался гул мотора, шелест колес. Карел улыбнулся и прибавил газу.

Он знал: когда едут артисты из разных стран, они будут петь по очереди, выдерживая вежливые паузы; одних наградят аплодисментами, для других наградой станет молчание.

Так и есть, подумал Карел и снова улыбнулся: после восклицаний в адрес сальвадорцев запели девочки-болгарки. Они неторопливо начали какую-то серьезную песню, и во всей этой неторопливости звучало столько сдерживаемого гнева и боли, что Карел, не понимая слов, догадался: поют о войне. Пели они очень хорошо. Когда песня кончилась, в автобусе, как и предполагал Карел, замолчали, и он подумал, что народ, сверх меры познавший войну, невзгоды, передает потомству боль и ненависть другим путем, не воспоминаниями. Может быть, и с каплей материнского молока. Так ли это, не так, но в их отряде, воевавшем на стороне Красной Армии, была словачка, родившая в сентябре сорок второго года мальчика, и она пела ему песню, которую и колыбельной-то трудно назвать: «Лютый ветер, запах крови, черный вечер пришел». Где сейчас этот мальчик, Карел не знал и песни той не слышал уже сорок лет, а вот хорошо помнит, как умолкал ребенок, едва мать запевала. Ян Седлачек был тогда у них командиром отряда, он просил ее подыскать что-нибудь повеселее, нечего тоску разводить. Мать запевала другую песню, но ребенок не унимался, пока не услышит «Лютый ветер…», это у него вроде приварка к материнскому молоку было…

После болгарок запели финны, артисты из Красного театра. Пели они слаженно. Это был целый музыкальный рассказ, веселая беседа нескольких человек, где хоть и говорят бойко, но не перебивают друг друга.

Куда же подевалась его любимая русская песня про вечер, от которой мигом унималась головная боль?.. Он не слышал ее с войны. Сколько раз просил русских спеть ее, но так и не допросился. Чаще всего те пели «Подмосковные вечера» и никак не могли понять, какую еще песню о вечере хочет услышать водитель.