Кончается зима. Теплое весеннее солнце согревает мои старые кости. Вчера получила письмо от Виктора. Он возле Кенигсберга. Я готовлюсь вскоре переселиться на Видуно аллею. Провожу последние дни в городе. Остальное без перемен.

И опять наступила Пасха. Этот радостный для всех христиан праздник, когда Христос воскрес из мертвых. И я воскресла. Увы! Уже вторая Пасха без близких, без дома. Через семь дней исполнится годовщина грустного или, быть может, радостного дня, когда я покинула гетто. Я будто и сейчас вижу это яркое весеннее утро, когда красное, круглое, словно огненный шар, солнце купалось в прозрачной воде Нериса. Мы плыли в лодке. На груди красовалась желтая шестиконечная звезда, а на душе было тревожно. На моих плечах лежала ответственность за жизнь множества людей. «А что если схватят?» — преследовала назойливая мысль. Гестапо, смерть мученика ждет не только меня, но еще многих людей из бригады, родителей, «комитетчиков». Я рисковала. Лодочка ударилась о берег и потом что-то произошло… я будто ничего не чувствовала. Очнувшись, ощутила себя шагающей по ул. Ионавос. Бригада, немцы, гетто — все осталось позади и медленно погружалось в прошлое. На моей груди больше не было желтой звезды. Я была свободна. Обернись, посмотри в окно и ты снова увидишь маленькую улочку, вливающуюся в широкую ул. Донелайчё. Ты верни этот прошедший год и снова увидишь девочку в красном пальто, в черных резиновых сапогах идущую по улочке. Это было 7 апреля 44-ого года, ранним весенним утром. Где-то кукарекали петухи, лаяла собака, а кругом было тихо, тихо. Люди еще спали. Девочка шла, возвращалась, снова шла и возвращалась снова. Нерешительно она ходила вокруг. В крайнем доме заскрипела калитка, в каком-то окне поднялась занавеска, задрожало открываемое окно, а потом высунулась голова и стала петь оду этому прекрасному весеннему утру. Девочка созерцала, что творилось вокруг. И, наконец, решилась идти. Неуверенными шагами, неспособная унять дрожь в коленках, она шла по узкому тротуару. Дошла. Открыла калитку и стала подниматься по лестнице. Где-то играло радио. Сердце трепетало от нежных, приятных звуков музыки. Девочка постучалась в приоткрытую дверь.

Услышав «пожалуйста» — несмело шмыгнула во внутрь квартиры.

— А, это ты, — сказал голос и она очутилась в объятиях госпожи Ластене.

Все кануло в прошлое. Прошел год полный беспокойства, мечтаний, грусти, чаяний — ничего не осталось от прошлого. Все кануло в лету. Только длинный темный путь будет светиться красным огнем подобным тому апрельскому солнцу. Путь в неясное будущее, с которым связаны самые лучшие надежды, мечты молодости, энергия и труд. Вперед с надеждой в светлое завтра!

Вот уже и Пасха миновала. Нажралась, как свинья больше ничего. Ну, и пирогов было… за весь год столько не ела. Замечательный праздник!

Завтра опять в гимназию. Кончились каникулы, начинаются будни. Сегодня еще схожу к Вере отведать торта. А потом можно будет снова погрузиться в будни. Броне сейчас ко мне очень добра и я люблю ее. Она стала очень заботливой. Вчера я немного болела, но это ведь ерунда, не вылезаю из вечного насморка.

Предвижу скорую смерть. Я умру от чахотки, зачатки которой давно укоренились во мне. Не удивляюсь. Я отчетливо представляю себе продырявленные проколотые и прогнившие мои легкие. Смерть была бы избавлением. Лежи и отдыхай, так надоело все. Ну, пока, будьте здоровы милые страницы, до следующей Пасхи. Правда, вчера и у нас были гости — праздновали Пасху. А все-таки из всех матушек я выбрала себе Онутю и Броню. Они мне сейчас самые милые. Вера последнее время стала нервная, и я избегаю ее. А как только появилась Ластене, я сразу улетучилась. Вся ее доброта куда-то исчезла. Я никого ни в чем не упрекаю. Я глубоко благодарна всем за все. Но ведь и у меня есть душа и сердце. Увы! Ах, эта ненасытная душа все куда-то стремится.

Приобрела новую обувь, чувствую себя немного счастливее. Трагедия назревает. Сердце страдает, душа кровоточит. И что с того? Тяжко. Неизвестно в чьих руках находится дом. Хочу ли я любви, способна ли я любить? Может, и хотела бы полюбить, но я не умею. А кому нужна моя любовь? Тьфу, какой дурной ребенок. Ты совсем стала капризной. Ты сыта, одета, тебе тепло, ты учишься так чего же тебе еще надо? Ах, неблагодарный человек, какой-то любовью бредит. Осознай раз и навсегда — любви нет и незачем ее искать. И так не каждый сирота имеет то, что имеешь ты. Я благодарна, тысячу раз благодарна, но не могу обуздать свою душу. Вот, хотела бы подойти к Броне, обнять, поцеловать, сказать нежное словечко, но что ей с этого? Лизание жидовки, совершенно чужой. Так вот, заметь себе, любви нет есть только привязанности, и если появляется глупое желание лизаться, надо суметь обуздать свое сердце. Но что с тобой, дитя — ты ревешь? Лицо стало хмурым, а из глаз уже катятся крупные слезы. Сколько же тебе лет? Шестнадцать. Нашла время плакать.

Захотелось дитятке к матери, и начала детка реветь. Это уже никуда не годится. Ша! Надо же немного взять себя в руки. Ах, исчезли, исчезли дни моего счастливого детства, канули в вечность. Рудика застрелили, мама с папой погибли, Виктор погибнет на фронте, и в эпилоге Тамара одна… победительница. И что с того? Кому нужна такая жизнь? Пусть я нечуткая, злая, нервная, ужасно плохая, но любовь! Я хочу любить и… Нет, больше ничего не скажу, это будет грех. Глупая, чуткая душа. Одна только Кайрене [70] оживляет ее сердечным поцелуем. Да, но ведь я одна из тех жидовок… Так вот, следи за своим языком и заткни свой рот на более длительное время, чтобы ни одно слово больше не вырвалось. Ну, доброй ночи, уже двенадцать — самое время духов…

Проходит олимпиада между восьмью братскими городами. Мне еще не довелось сходить. Вчера была на далекой экскурсии — в нескольких км за Марвой.

Вспомнились старые времена: мерещились поля с растущей морковью, фигуры полющих женщин, вооруженный конвоир. О если бы я год тому назад знала, что буду здесь гулять — разинула бы рот от удивления. Только что пришла со стадиона Валя и рассказывает, что Каунас побеждает. Но, правда, вы еще не знаете кто такая Валя. Коротко: это студентка, а подробнее можно было бы многое о ней сказать. Но, простите, может быть в другой раз. Передо мной лежит куча книг, надо учиться, а я так ленюсь… Но экзамены не ждут, с каждым днем они приближаются. А в этом году ведь 11 экзаменов за четвертый класс, а сколько еще за пятый? Болит зуб. В городе продают мороженое, и я совсем одурела — купила три порции. Это все перед близким концом. По ночам я очень потею… Правда, чуть не забыла о крупной политической новости: кажется, позавчера умер Рузвельт. Это, наверное, будет иметь политическое значение. Берлин окружают. Так красиво смотреть по карте на продвижение флажков зеленых — англичане, красных — русские. Вчера уже были в 60 км от Берлина. Все складывается так, как предвидел папа. Только его, бедного, уже нет… Все говорят, что война вот-вот кончится. Может, даже до Первого мая. Что же будет дальше? Огненный вопросительный знак сдержанных слез, беспокойства, чаяния и мук сковал землю Литвы. И все этот извечный вопрос — а что дальше? И что же дальше, что будет в эпилоге? Смерть для них и смерть для нас. Да, мои братья и сестры — так это будет. Не имейте на этот счет никаких иллюзий.

Кончились соревнования. Каунас занял второе место. И то хлеб. Русские вошли в Берлин, англичане — в Гамбург. Месть идет, конец приближается. Подождите еще десять минут. Послезавтра начинается конференция в Сан-Франциско. С интересом слежу за событиями. Так ничего.

Большой праздник. В городе развеваются флаги. Даже и халу выдали по такому торжественному случаю. Берлин капитулировал. Муссолини убили. Гитлер умер. Конференция в Сан-Франциско началась. Вот и все новости. Больше ничего нового.

Вчера капитулировала Германия. Война окончена. Берлин подписал безоговорочную капитуляцию. Всю ночь стреляли из орудий и автоматов. Сегодня объявили нерабочий день. В Каунасе развеваются красные флаги, флаги радости и мира. Наконец-то мерзкий фашизм разгромлен и с запада не угрожает жестокая смерть. Дальнейшее положение выяснит конф. в Сан-Франциско. Остается вопрос, как будет выглядеть послевоенная Европа? Какой будет строй? Так радостно, что главный враг, причинивший мне лично и другим столько страданий и боли, наконец, разгромлен. Это высокомерие с которым они обращались с другими народами… Этот высокомерный немец, который кричал: «Deutschland, Deutschland uber alles» [71] — должен теперь подчиниться восточному диктату. И когда после подписания мирного договора в зале холодно прозвучали слова: «Немецкая делегация может удалиться», усмиренные «властелины» покинули зал. Так пало величие высокомерной нации, взявший за основу учение Ницше.