«Интересно, этого выступающего им легче или труднее переводить?» — думаю я, когда после Мейлера к микрофону — последним по счету, не считая заключительного выступления председателя, — выходит Икс (нигде не могу найти его имени) из Пакистана. (Он распространяет составленную на самом курьезном английском и размноженную под копирку справку о себе, в которой говорится, например, что предметом его стихосложения является простая деревенская жизнь, а его мать была «а simple village lady»[98]). А мне приходит в голову мысль: если дамам сверху приходится совсем тяжко, то они, наверное, просто ляпают наугад что-нибудь вроде «снег покрывает землю теплой шубой» или «ибо вопль по всем пределам Моава»[99] так как придать смысл этой тарабарщине невозможно. «Уху дуду, урду бу, беху ху бунх ной» — других словесных единиц я различить не в силах. Я смотрю на Энгуса Уилсона, который слегка, почти незаметно, кивает мне головой и надевает наушники. «La vie que…»[100] — вздох, несколько секунд молчания — «Il nousfaut comprendre que…»[101] Ну да. Вновь безнадежный, молчаливый вздох. Они все еще стоят на своем, что мужик действительно говорит на английском; это учитывая, что меня они понимают, даже если разговор идет быстрым шепотом. В любом случае, все, что он говорит, пропитано живой верой: это заметно по его широко разведенным рукам, и он наверняка не хочет того, чтобы «бесполезная ядерная война или массовые уничтожения разрушили завоевания нашей культуры (со всеми ее сокровищами)»; мне кажется, я его ни в чем не ущемляю, когда подобным образом, на свой страх и риск, излагаю его выступление; по крайней мере, это лучше, чем «уху дуду, урду бу, беху ху бунх ной».

— И все-таки, он на английском говорил или нет? — спрашиваю я, когда мы наконец мчимся в машине по дороге к празднованию окончания Конференции и к прохладительным напиткам.

— Certainly it was English,[102] — упорствует Тони.

Но Энгус все еще сомневается:

— Увуувуву бу, — произносит он, — I'm sure it was Urdu.[103]

Письмо из Амстердама

Амстердам, воскресенье, 2 декабря 1962 года. Из-за моей медлительности и нерешительности, а также из-за Постоянной Меланхолии, я до сих пор не получаю ни одной газеты, так как со времени отъезда Вимочки (который с 26 октября, якобы навсегда, поселился в Объединенном Королевстве, чтобы вместе с ослепительно привлекательным и впрямь божественно милым 23-летним слесарем-водопроводчиком М. из английского города И. начать в Лондоне Новую Жизнь) я еще не заменил подписку, что была на его имя и которую он перевел на свой адрес, на новую, все потому, что дух мой не определился в выборе между различными популярными изданиями. По этой причине некоторых новостей я не получаю вовсе, а другие, из уст третьих лиц, доходят с большой задержкой. Так, я только сегодня узнал, что писатель Ф., культурный представитель Нидерландов в Лондоне, умер от сердечного приступа. После этого сообщения я надолго погружаюсь в сосредоточенные и тоскливые размышления. К счастью, в моем «Письме из Эдинбурга» я ничего нелицеприятного о нем не писал. Пусть Душа его покоится с миром в ожидании Страшного Суда: ну, да, в высшей степени в духовном смысле, конечно, а не в буквальном, просто потому что такое развлечение существует в разряде возможных — чем старше я становлюсь и чем сильнее я жажду Окончательного Правосудия Божьего, тем бессмысленней мне кажется любое ожидание конкретного рая, и я склоняюсь к убеждению, что единственная уверенность, которую предлагает нам жизнь, — это уверенность в Смерти. Вот так. (Читатель, прости мне это излияние: тем, что я пришел к этому выводу без чьей-либо помощи, я еще не претендую на истинность или оригинальность суждения; но мне часто приходит в голову, что человек, который изо всех сил цепляется хоть за какую-нибудь гарантию, лучше бы держался несомненности Смерти и, наверное, получил бы гораздо больше удовольствия, если бы безостановочно Смерть восхвалял, любил и прославлял.)

Главное — сорвать цветок дня, как я всегда говорю. Сегодня утром мне было все равно, вырву ли я его с корнями, так несказанно рано я поднялся, для воскресенья уж точно ни свет, ни заря. Вопрос, который в данный момент преобладает надо всеми остальными, состоит в том, как поддерживать в рабочем состоянии водопровод в этой подслащенной конуре и куда поставить еду для Дениз и Мари-Жюстин, чтобы все это не замерзло или не охладилось настолько, что желудок у Дениз расстроится, после чего она будет повсюду, предпочитая, конечно, покрывала, подушки и коврики, оставлять жидковатую кашицу рвоты.

Ниже или выше нуля — это большая разница. Вся жизнь природы меняется, как я недавно где-то вычитал. Еще дня три тому назад бытие выглядело действительно совершенно иначе, когда, вернувшись с лекций в Г., где я получил в подарок от жены местного ветеринара двух вальдшнепов, я сидел на лавочке в порту — так было тепло — и ощипывал птицу, кстати, на том самом месте, которое многим последователям Греческих Принципов[104] служит центром их послеобеденной и вечерней охоты; там же, к половине четвертого, появился очень изящный и страстный танцовщик, который явно был заинтересован в моей скромной персоне, но, ввиду моей возни с ощипыванием, не смог определить мою сексуальную ориентацию. (И все же, ощипыванием лучше заниматься вне четырех стен, потому что иначе вся квартира будет в пухе и перьях, а в моем случае еще и полна сопутствующими процессу восторженными криками котов. В какой-то момент я был уже готов просто выбросить обеих птиц в воду, потому что во время этой тяжелой работы я полностью покрылся слоем Маленьких Перышек; к тому же бок одной из птиц разошелся и внутренности выпали наружу; и со свисающих головок все смотрели мертвые глазки, и так далее.)

Читатель, пожалуй, возразит, что уровень моих рассуждений приближается к трепу, а, может, уже давно в него и превратился. Как я всегда говорю — не имею ничего против трепа, пока на нем покоится Божье благословление. Кстати, как будто смысл жизни не составляют такие вот маленькие, часто не замечаемые и недооцениваемые детали! Будто я виноват в том, что до сих пор храню воспоминание, не могу выкинуть его из головы уже двадцать девять лет, о том, как какая-то женщина, в октябре, в среду после обеда, стоя на крыльце дома номер 109, 111 или 113 на улице Плуга — я верю, что читатель не будет цепляться к тому, что я не могу припомнить точный номер дома, и не потребует, чтобы я в такую мерзкую погоду повлек свое больное тело проверять данные дома, — в такой же осенний, сухой день, пронизываемый прохладным и порывистым ветром (снова «погода для народа»), какая-то женщина, разговаривая со своей подругой, заметила: «Много овощей и мало картошки — такую еду мужики не любят». И будто моя вина в том, что без всякой на то причины, меня пару раз в неделю начинают преследовать слова Мис Босман, которая, кажется, тридцать два года тому назад умерла, перед смертью сказав: «Я все равно умираю — можете отдать мой велосипед Маргарите».

Так мы приближаемся, хоть и окружными путями, к предмету обсуждения моего двухколесного средства передвижения: вчера пополудни я выехал на своем мопеде марки ХМВ (который разгоняется до 55 км/ч, а при повышенной влажности и до 60 км/ч) в поместье Госпожи Офи, расположенное в Гойском районе Л., чтобы поприсутствовать на вечеринке по поводу дня рождения ее 11-летнего сына Г. и, сохраняя верность традиции, для обслуживания проекционного аппарата во время киносеанса для юных зрителей. Выбор подарка на день рождения 11-летнего оказался нелегким, я купил ему «Катьянгс» Схейла, за неимением «Артапапас»[105] того же автора, книгу, которой у моего книготорговца не было в запасе, но он еще помнил ее. («Нет, давно не переиздавали. Наверное, потому что она такая грустная, особенно тот рисунок на последней странице, с камнем на могилке». Я стоял, как громом пораженный, все это было лет тридцать назад, но воспоминания свежи: как беспомощно и безнадежно я был влюблен в нарисованных там мальчиков, уже тогда.)

В имении Офи, как всегда величественном и разрушенном и еще больше, чем обычно, похожем на поместье из комиксов Чэса Аддамса,[106] было в этот раз не так холодно: какой-то благодетель подарил ей исполинский камин, который заправляют углем каждые тридцать часов; его установили внизу, в восхитительном холле, и с его помощью на лестницах и в вестибюлях поддерживается температура воздуха выше нуля. Из-за кошмарного холода кухня на первом этаже является единственным подходящим местом для приема гостей, туда все и набиваются. Не видно ни одного из бесчисленных котов, и это служит мне скромным утешением, потому что они имеют обыкновение, несмотря на кормление из пипетки, подыхать в коробке или корзине; по непонятной причине, на празднике все как-то душно и условно, по крайней мере, для меня, из-за чего мои провалы в памяти (что касается имен) принимают пугающие размеры. Я бормочу несуразицу вместо приветствий. (Довольно длительное время я был уверен, что мои провалы в памяти в связи с идентификацией человека касались только женского пола, и в этом случае все еще не так страшно: говоря что-то вроде «Лапочка, как дела?» или «Звереныш, милый, как поживаешь-то?», можно долго протянуть. Что оказалось иллюзией.) Виолончелиста или басиста, который как-то проживал внизу в этих продуваемых обломках развалин, я встречал здесь уже добрую дюжину раз в течение всех этих лет, более того, всегда держал его за эдакого теленка,[107] но ни имени его, ни фамилии не могу вспомнить, так же не помню, как зовут его пикантную жену; одна из подруг Офи, которая внешне мне кажется знакомой, и чей мальчишечка или девчоночка (вот тоже кошмар: когда возникает необходимость определить род дитяти человеческого, я чувствую себя профаном, все равно, что различать половую принадлежность только вылупившихся цыплят) лежит на расстеленном на полу одеяльце и то орет, то вкушает пищу из бутылочки, то отрыгивает, все по очереди, — она тоже остается безымянной.

Разговоры ведутся, естественно, ни о чем. Выпивки достаточно, но я держу себя в руках и потому, наверное, очень сонный. С некоторой грустью вспоминаю другие вечеринки, в свое время устраивавшиеся здесь: однажды, кажется, года три тому назад, на своем дне рождения, в середине лета, около трех часов утра, в разгаре праздника, одним и в высшей степени патетическим жестом (точно таким, как «рабочие», которые, насмотревшись русских фильмов, на обстреливаемой полицейскими демонстрации рвут на теле рубаху) Офи разорвала спереди, точно завесу Храма, свое красивое розовое платье, после чего ее стыд и срам были сокрыты пальто, которые на нее накинули подруги; они же увели ее в комнатку, где стояла лишь кровать с голым матрасом и где я, постоянно покачиваясь и чуть не падая, старался ее утешить объяснением Истинной Природы Бога, а она все время искала какую-то Секретную Бумагу в остатках собственной одежды, и в комнатку, контролируя, каждые минут пять заглядывали озабоченно-недоверчивые подруги; после этой вечеринки, с самыми первыми, туманными еще петухами, ориентируясь исключительно на солнце, напрямую через сады усадьбы, пустые бассейны, поросшие тростником делянки и луга, где лошади и рогатый скот подходили ко мне, принюхиваясь, но без злых намерений, я все-таки дошел до шоссе, приметив по пути белую деревянную доску с надписью «Рабочая Сушилка № 2» или что-то в этом роде, текст, который меня интригует вплоть до нынешнего времени; потом обитая алюминиевыми листами машина с грузом мяса из Херенвеена, которая следовала по дороге на бойню в Амстердаме, подобрала меня, так что в семь часов я уже был дома. Еще я вспоминаю вечер, организованный, кажется, безымянным басистом пару лет назад, во времена бытия его нижним жильцом, в честь какого-то настолько же безымянного теленка, по виду явного студента или воспитанника из Найенроде, привлекательной наружности, но очень уж обосранного в моральном смысле (и который позже, я уверен, сам проживал внизу, если вы понимаете, что именно я хочу этим сказать); вечер был неплохим, но всюду было невыносимо темно (подростковая манера: единственная лампа в комнате, несмотря на угрозу возгорания, оборачивается темно-красной оберточной бумагой или картоном для оформления витрин и зажигаются две свечки на подставках, в то время как народ разваливается на полу на подушках вдоль стен, виснет друг на друге и пытается на ощупь возбудиться); вечер, который из-за отвратительной истеричности маленького живого оркестра, а также невообразимого напряжения, подпитываемого упомянутой теменью, закончился потасовкой, причем я, в пылу боя, получил пару затрещин от обосранного безымянного найенродского теленка по той причине, что я или его самого, или его подругу не лапал, а, может, лапал как раз слишком долго за жезл, вагину, титьку или ляжку; вечер, после которого (я спал на чердаке, на розовых простынях) из 144 взятых напрокат бокалов выжила лишь одна рюмка для хереса, стоявшая на какой-то ерунде вроде этажерки, да и та треснула; пол казался вконец изъезженным катком, покрытым не только кусками стаканов и тонкими их осколками, а просто слоем измельченной стеклянной пыли; в этих руинах чудо-доктор Р. Дж. Гроотвелд (борец с Раком и различными привязанностями, трансвестит и активный эксгибиционист) провел ночь на диване в праздничном зале, выглядел он утром забавно: своим выкрашенным три дня назад в медный цвет волосам он так и не смог вернуть натуральный, или хотя бы похожий на естественный, окрас, несмотря на многочисленные водные процедуры, — что и показало безжалостное утреннее солнце, — а плечи его все еще были покрыты тальком, использованным для вчерашнего представления, когда он, с грелкой для чайника на крашеной голове, задрапированный простынями и со штормовыми фонарями, обмотанными зеленой креповой бумагой, в руках, вместе с Г., сыночком Офи, пытался представить нам непонятную Песенную Игру или Речитатив собственного сочинения, для чего нарядил маленького Г., без какой-либо видимой необходимости, в женскую одежду (и чем с тех пор вселил в Офи неистребимый ужас по отношению к самому себе), и маленький Г. читал вслух детскую книгу с акцентом и синтаксисом неграмотного и с присущей ему запинающейся, слегка жалобной интонацией, усугубляя идиотизм текста комментариями, собственными вариантами и приукрашиваниями. Сегодняшний вечер с тем не сравнится, даже не станет его жалким подобием. Нет, ничего не вернуть. Кроме того, мы все постарели на несколько лет.