Мне скучно без Довлатова
вернуться

Рейн Евгений Борисович
Шрифт:

— Это мой поклонник, сейчас мы с ним выпьем за поэзию.

Никто не обратил на меня внимания, налили мне рюмку портвейна и продолжали какой-то спор на футбольную тему.

Я сидел, помалкивая, полчаса-час. Наконец, мне это надоело.

— Виссарион Михайлович, как вы думаете, кто сейчас лучший современный поэт? — обратился я к Саянову.

За столом услышали мой вопрос, затихли. Но вопрошаемый сделал вид, что я ничего не спросил. Он поднял рюмку и провозгласил нечто вроде тоста: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется!» и что-то еще в этом роде.

В одиннадцать кафе закрывалось.

— Проводи меня, мальчик, это недалеко, — как-то моментально поэт протрезвел и, поглядев на меня внимательным и строгим глазом, внезапно укоризненно сказал:

— Как же ты так неосторожен? В пьяной компании? Да разве ты знаешь этих людей? И вдруг ты прямиком с таким вопросом!

— С каким вопросом? — я даже не понял сначала, о чем он говорит.

— Ведь ты спросил у меня, кто наш лучший поэт, а они знают — кто, и следят, как я отвечу, а врать стыдно. Ты что, не мог дождаться, когда мы окажемся одни?

Я молчал, сбитый с толку всеми этими укорами. Саянов замолчал. Мы повернули на канал Грибоедова.

— Ну вот, почти и пришли, — сказал Саянов и добавил: — А тебе действительно интересно знать, что я думаю на этот счет?

— Конечно же, Виссарион Михайлович.

И тогда на совершенно пустой набережной канала Саянов наклонился ко мне и внятно прошептал мне на ухо:

— Пастернак.

И вот прошло столько лет, давным-давно нет Саянова, но почему-то не забывается этот пустяковый случай. Все в нем продиктовано страхом: страхом доноса, страхом за свое положение, страхом неизвестно чего. Он боялся назвать имя Пастернака вслух, хотя тот даже не был репрессирован, он был лишь только нежелателен в то время советским идеологам. И этого было достаточно. Саянов боялся.

Жутко подумать, что это может наступить снова.

ХРОНИКА. 1966

Когда человек умирает, Изменяются его портреты. А. Ахматова
Я не любитель Би-би-си и прочих радиостанций этого уклона; по мне уж лучше «Мьюзик Юэсэй». В тот вечер ускользал он в глубь эфира, я шевелил настройку, и внезапно среди разрядов диктор произнес: «Сегодня — треск — в Москве — разряд — скончалась Ахматова — ворчанье и разряд». Я сразу же оделся и пошел через Неву в один знакомый дом, где, верно, уже знали эту новость.
Выносят гроб из самолета. Л. Гумилев и К. Азадовский. Отпевание. Похороны. Комарово. Траурный митинг. Выступает С. Михалков.
Аэропорт под Ленинградом. Утро. Нормальная Аэрофлота жизнь. Грузины с чемоданами. Узбеки с коврами. Хвост у ресторана. В кафе у стойки люди киностудий: Каплан, Климович, Кутик, Либерман. Они, рискуя собственной работой, задумали заснять на кинопленку ближайшие часы. Ту-104 падает на брюхо, без промедления к нему подвозят трап. Мелькают люки грузовых отсеков. Одиннадцать часов. По трапу сходят Тарковский, Михалков и Смеляков, за ними я вижу Надежду Яковлевну Мандельштам, Герштейн Эмму, Нику Глен и прочих. А Наймана не вижу. Что за черт? Меня зовут. Вот Либерман, который еще четыре года проживет, навинчивая нервно объективы на кинокамеру, расспрашивает: «Кто это? Это? Это? Это? Это???» Я отвечаю и бегу на поле. И вижу Наймана. В своем пальто бесцветном, с подглазьями, опухшими от слез, он почему-то движется в глубинку аэродрома. «Толя!» Мы расцеловались. «Куда ты?» — «Я за гробом». Вот и гроб. Какие-то неясные мужчины, Лев Гумилев и я приподнимаем гроб на грузовик. Должно быть, полдень иль около того. Мы входим в боковой притвор собора Никольского. Гроб здесь, уже открыт. Становимся кольцом. Лев Гумилев С размаху бухается на колени и молится. И Юра Цехновицер, выискивая в «Практикфлекс» получше точку, щелкает и рвет никелированный крючок, меняя кадры. Тогда Лев Николаевич Гумилев каким-то броским, боковым движеньем выхватывает Юрин аппарат, откидывает крышку (значит, пленка засвечена) и через весь собор швыряет метров на сто (показалось, конечно, ближе, показалось — на сто!). На следующий день в такси, набитом под штраф и под завязку, ровно в час мы подъезжаем к флотскому собору Николы Мирликийского. Толпа стоит от Мариинки до канала. Я пробиваюсь боком и плечом, припоминая старые ухватки. У гроба луг, оранжерея, лес — и посреди ОНА — на лбу молитва, сиреневые царственные веки закрыты сильно, хмуро, тяжело. Пришедшие, выстраиваясь в ленту, проходят перед гробом. Настоятель собора, дьяконы и причт ведут неведомую мне, невеже, службу. Горит подсветка. Кутик Соломон, толстяк, пальто он скинул, просит тех, кто в кадре, из кадра выйти, а иных войти. И люди, облеченные доверьем автокефальной православной церкви, согласно указаньям Соломона все это делают. (Но это так — штришок!) Дела распределились в этот день в таком разрезе: Бродский хлопотал о месте для могилы в Комарово. Важнейшие дела, конечно, Найман. Мне поручили крест — и вот летаю полсуток на такси по похоронным универмагам. Вижу дикий вздор — цементные кресты на арматуре, а деревянных и в помине нет. Быть может, заказать? Но у кого? И не успеют. Что же делать, Боже? Мне тридцать лет, и варит голова. Великая кинозвезда Баталов, заглавный сын из Ардовых, как раз снимает в павильончиках Ленфильма «Три толстяка» по Юрию Олеше. И у него есть плотники и лес для декораций. Это гениально! Часа через четыре все готово, замотанный в портьеры крест выносят из проходной Ленфильма, погружают в баталовскую групповую «Волгу» — и в Комарово… По комаровским улочкам в снегах, еще не рассусоленных весною, идут машины, пешеходы и с десяток лыжников (их лыжная прогулка совпала с этим шествием случайно). Смеркается, седьмой, должно быть, час. У самой кромки кладбища чернеет старательная ровная могила, пристойные могильщики, вполне осознавая, что они копают, последним взмахом обрезают грунт. А лица, лица! Все кругом знакомы, Вот Бродский, Найман, Бобышев, Славинский, вот Зоя Томашевская, Вот Эра, вот Ардовы, вот Лев Евгеньич Аренс — барон и царскосел, Ершов — художник, сын императорского тенора Ершова. Вот Пунины. У гроба ответственный за похороны Ходза. Тарковский с палкой, Михалков с бумажкой в руках и золотых очках. Вот Боря Шварцман боком на каком-то косом надгробье; в объектив он ловит все, что возможно. И мы навек обречены на Борины картинки. К могиле подошла худющая, в пушистой шубе дама, и бросила букет пунцовых роз, и стала на колени. Кто такая? И сзади кто-то подсказал: «А это Нина Бруни, она Бальмонта дочь!» Обратный путь от кладбища до «будки». Толпа уже разбилась на компашки, а вот и «будка». Нету перемен. Я был здесь летом. Перемен не вижу. Вещички те же, кое-что, конечно, припрятано до летнего сезона. Вот только ящик водки у окна. Мы выпиваем. Боже, Боже правый, как вкусно быть живым, великолепны на черном хлебе натюрморты с салом, селедкой и с отдельной колбасой. Мы говорим, уже оживлены! Все понимают — эти сорок восемь часов нам в жизни бедной не перешибить — во всяком случае немного шансов подняться выше мартовских сугробов на комаровском кладбище. Семидесятипятилетний Аренс читает собственное сочиненье на смерть Ахматовой. Малюсенький, лохматый, совсем седой — командовал эсминцем в пятнадцатом году на Черном море. Георгиевский кавалер, друг Гумилева, ныне орнитолог, лет восемнадцать разных лагерей, в Кавказском заповеднике работа и десятирублевые заметки о птицах для пионерской прессы, он немного Ахматову переживет. Теперь и нам пора. Пошли. На электричке десять двадцать мы уезжаем. Вот и все. ТЕПЕРЬ ОНА БЫЛА. А мы остались. Это меняет многое и в судьбах, и в словах. И как написано в сороковом году: «Когда человек умирает, Изменяются его портреты…» Но не только его портреты, а и все, кто его любил… Скоро, скоро вокзал и город, скоро, скоро грядущее нагрянет, скоро нам свою размыкать долю. 1974
Могила А. Ахматовой. Комарово.

УЗЕЛ

Мы жили рядом. Два огромных дома, по тысяче квартир, наверно, каждый, не менее. И оба знамениты в столице этой брошенной и ныне считающейся центром областным. Нас разделял унылый переулок, как и дома, изрядно знаменитый одной из самых популярных бань. А для меня еще старинной школой, построенной купечеством столичным, как говорили, лучше всех в России. За девять лет я кончил десять классов (поди, не всякий эдак отличится), но, впрочем, не об этом речь совсем. Мы жили рядом. Я звонил в любое из четырех времен, объявших сутки, и, кажется, на сто моих звонков она не подошла четыре раза. Ну, пять, ну, шесть, но все-таки не больше. Я назначал свиданье в переулке, давал ей четверть часика на то, что у женщин называется порядком, и выходил. Она уже ждала. Она всегда уже была на месте. И это почему-то восхищало и восхищает до сих пор меня. Она приехала в мой город из Сибири, в ней, очевидно, проступало счастье от жизни у Невы и Эрмитажа, дворцов Растрелли, чуда Фальконета и кучи просвещенья и красот. Я выходил из подворотни и глядел на полноватую фигурку (чуть-чуть, ведь в этом что-то есть, при должном росте, правильной осанке, при сильной пропорциональной плоти два лишних килограмма — не беда!). Мы посещали садики, киношки, пустующие выставки и просто мне милые пустынные места как, например, Смоленку, Пряжку, остров Аптекарский и тот кусочек взморья, что неизвестен, издавна запущен, завален ржавыми, сухими катерами и досками соседних лесопилок, и всяким хламом, — знаете его? За стадионом он напротив стрелки. Мы что-то ели, если были деньги, то покупали красное вино (она другого не признавала) и возвращались на речном трамвае. Мы поднимались на второй этаж в мою запущенную комнатушку и пили чай, который я умел заваривать по старому рецепту. И я всегда, всегда, всегда одну и ту же доставал пластинку, и радиола долгими часами ее играла. Горела лампа в пестром абажуре густым и сладким светом. Вечерело. Она вытягивала ноги и просила мой старый свитер, было зябковато, когда мы выпускали дым в окно. И было так спокойно. Никогда мне больше не бывало так спокойно. Шипел адаптер, разлетался дым, часы постукивали на буфете. Я твердо знал, пока она со мной, покой и ясность, медленная сила, как плотная свинцовая защита вокруг меня. Сибирская Диана, чуть утомленная прогулкой и охотой, она была охраной мне, она одна за нас двоих хранила покой, в котором бодрствует душа. Когда я открывал глаза, то видел ореховые волосы ее, лежавшие и медленно и тяжко. (Хотел бы описать точнее, но не получается.) Тяжелая прическа, напоминавшая античный шлем, тем более что были там и пряди светлее прочих, словно из латуни. Овальное курносое лицо, две родинки на твердом подбородке и, Боже мой, зеленые глаза. Совсем зеленые, как старое стекло, того оттенка зелени, который, по-моему, синей всего на свете. Тогда мы заводили не спеша полубеседу, полуразвлеченье… «Послушай, если сможешь, — она вдруг говорила, — поедем в воскресенье хоть в Гатчину или куда захочешь. Я в Гатчине была назад полгода, какой там парк запущенный дворцовый! Я там нашла еловую аллею и, если ты со мной поедешь, до смерти не забуду этих елок». И слово «смерть» она произносила серьезно и при этом улыбалась мне уголками губ и поправляла прядь. И я не знал еще, что всякий день и час, не связанный в томительный и тесный, неразделимый узел соучастья, есть попусту потерянное время. А впрочем — тут правил нет! Ведь я любил ее. И я об этом ни разу, вот вам крест, не догадался… 1973

ГЛАЗУНЬЯ НА ДЕВЯТЬ ЯИЦ

Это было в августе 1956 года. Вместе с Дмитрием Бобышевым я возвращался из Прикарпатья в Ленинград. Ехали через Москву. Еще в поезде мы решили найти Пастернака. В Мосгорсправке за пятнадцать копеек нам дали его адрес. Тут же мы отправились в Лаврушенский переулок, нашли дом, подъезд. В подъезде сидела консьержка.

— Вы к кому?

— К Пастернаку.

— Нет его, он на даче, — и отвела глаза.

И я вдруг понял — она врет. Мы ушли, побродили по окрестным переулкам, выпили пива у ларька и вернулись. В подъезде никого не было, консьержка куда-то ушла.

Мы бросились к лифту и поднялись на седьмой этаж. Чтобы подавить смущение, я сразу же нажал кнопку звонка. Дверь распахнулась мгновенно. В проеме стоял Пастернак — белые полотняные брюки, пиджак из синей диагонали, загорелое, почти бронзовое лицо, короткая, но запущенная стрижка. Белок левого глаза, ближе к переносице залит кровью. Тогда это называлось «лопнул сосуд».

— Борис Леонидович, здравствуйте! Простите, пожалуйста, мы к вам.

— Заходите, мальчики.

Комната совсем небольшая, одна стена — книжные полки, затянутые синим сатином. Рядом — высокое старое бюро. Я взглянул в окно — оно выходило на церковь.